Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Цветение, зенит, апофеоз —
обычно забывают про истоки,
в которых непременно был навоз,
отдавший им живительные соки.

Товарищ верь: взойдет она,
и будет свет в небесной выси;
какое счастье, что луна
от человеков не зависит!

О, как смущен бывает разум
лихим соблазном расквитаться
со всеми трудностями сразу,
уйдя без писем и квитанций.

В сумерках закатного сознания
гаснет испаряющийся день,
бережно хранят воспоминания
эхо, отражение и тень.

Жил на ветру или теплично,
жил как бурьян или полезно —
к земным заслугам безразлична
всеуравнительная бездна.

Когда последняя усталость
мой день разрежет поперек,
я ощутить успею жалость
ко всем, кто зря себя берег.

Сегодня настроение осеннее,
как будто истощился дух мой весь,
но если после смерти воскресение
не сказка, то хочу очнуться здесь.

В этой жизни, шальной и летящей,
мало пил я с друзьями в пивных,
но надеюсь, что видеться чаще
нам достанется в жизнях иных.

Решит, конечно, высшая инстанция —
куда я после смерти попаду,
но книги — безусловная квитанция
на личную в аду сковороду.

А жаль, что на моей печальной тризне,
припомнив легкомыслие мое,
все станут говорить об оптимизме,
и молча буду слушать я вранье.

Струны натянувши на гитары,
чувствуя горенье и напор,
обо мне напишут мемуары
те, кого не видел я в упор.

От воздуха помолодев,
как ожидала и хотела,
душа взлетает, похудев
на вес оставленного тела.

Нам после смерти было б весело
поговорить о днях текущих,
но будем только мхом и плесенью,
всего скорей, мы в райских кущах.

Угрюмый опыт долгих лет
врастанья в темноту —
моей души спинной хребет,
горбатый на свету.

Я живу, никого не виня,
не взывая к судам и расплатам,
много судей везде без меня,
и достойнее быть адвокатом.

Есть сутки — не выдумать гаже,
дурней, непробудней, темней,
а жизнь продолжается — даже
сквозь наши рыданья над ней.

Насыщенная множеством затей,
покуда длится времени течение,
вся жизнь моя — защита от людей
и к ним же непрестанное влечение.

Всегда приходят в мир учителя,
несущие неслышный звон оков,
и тьмой от них питается земля,
и зло течет из их учеников.

Играя соками и жиром
в корнях и семени,
объем и тяжесть правят миром
и дружат семьями.

Пристрастие к известным и великим
рождается из чувства не напрасного:
величие отбрасывает блики
на всякого случайного причастного.

Вдоль житейской выщербленной трассы
веет посреди и на обочинах
запах жизнедеятельной массы
прытких и натужно озабоченных.

Поскольку в наших душах много свинства
и всяческой корысти примитивной,
любое коллективное единство
всегда чревато гнусью коллективной.

Подвержены мы горестным печалям
по некой очень мерзостной причине:
не радует нас то, что получаем,
а мучает, что недополучили.

Разбираться прилежно и слепо
в механизмах любви и вражды —
так же сложно и столь же нелепо,
как ходить по нужде без нужды.

Люди мелкие, люди великие
(люди средние тоже не реже) —
одичавшие хуже, чем дикие,
ибо злобой насыщены свежей.

Пошлость неоглядно бесконечна,
век она пронзает напролет,
мы умрем, и нас она сердечно,
с тактом и со вкусом отпоет.

В житейской озверелой суете
поскольку преуспеть не всем дано,
успеха добиваются лишь те,
кто, будучи младенцем, ел говно.