Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Лижут вялые волны былого
зыбкий берег сегодняшних лет,
с хилой злобностью снова и снова
люто плещут в лицо и вослед.

Всё пока со мной благополучно,
профилю не стыдно за анфас,
мне с самим собой бывает скучно
только, если спит один из нас.

А люблю я сильнее всего,
хоть забава моя не проста —
пощипать мудреца за его
уязвимые спору места.

Ни тучки нет на небе чистом,
а мне видна она вполне,
поскольку светлым пессимистом
я воспитал себя во мне.

На днях печалясь, невзначай
нашёл я смуты разрешение:
я матом выругал печаль,
и ощутилось облегчение.

На будущие беды мне плевать,
предвидеть неизбежное — обидно,
заранее беду переживать —
и глупо, и весьма недальновидно.

Насмешливость лелея и храня,
я в жизни стал ей пользоваться реже:
ирония — прекрасная броня,
но хуже проникает воздух свежий.

Тёртые, бывалые, кручёные,
много повидавшие на свете,
сделались мы крупные учёные
в том, что знают с детства наши дети.

Процессом странствия влеком,
я в путешествие обычно
весь погружаюсь целиком,
а что я вижу — безразлично.

Люди нынче жаждут потреблять,
каждый занят миской и лоханкой,
смотрится на фоне этом блядь —
чистой древнегреческой вакханкой.

Мне снился сон: бегу в толпе я,
а позади — разлив огней,
там распростёртая Помпея,
и жизнь моя осталась в ней.

А если всё заведомо в судьбе,
расписано, играется с листа,
и мы — всего лишь гайки на резьбе,
то лень моя разумна и чиста.

Не мы плетём событий нить,
об этом знал и древний стоик,
а то, что можно объяснить —
уже усилия не стоит.

Прислушавшись к оттенкам и нюансам
улавливаешь Божью справедливость:
мы часто терпим горести авансом
за будущую алчную блудливость.

Неужели где-то в небе
с равнодушной гениальностью
сочиняется та небыль,
что становится реальностью?

Я мыслю без надрыва и труда,
немалого достиг я в этом деле,
поскольку, если целишь в никуда,
никак не промахнёшься мимо цели.

Давно и в разном разуверясь,
но веря в Божью широту,
ещё сыскать надеюсь ересь,
в которой веру обрету.

По воздуху, по суше и воде
добрался я уже до многих стран,
ещё не обнаружил я нигде
лекарство от душевных наших ран.

И всё течёт на самом деле
по справедливости сейчас:
мы в Бога верим еле-еле,
а Бог — совсем не верит в нас.

В судьбе бывают мёртвые сезоны —
застой и тишина, тоска и муть,
и рвёмся мы тогда, как вор из зоны,
а нам давалось время отдохнуть.

Тоска, по сути, неуместна,
однако, скрыться не пытаясь,
она растёт в душе, как тесто,
дрожжами радости питаясь.

Мне дней земных мила текучка,
а рай — совсем не интересен:
там целомудрен ниц толкучка
и не поют печальных песен.

В шарме внешнем нету нужности
одинокому ежу,
красоту моей наружности
я внутри себя держу.

Нет, я на время не в обиде,
что источилась жизни ось,
я даже рад, что всё предвидел,
но горько мне, что всё сбылось.

Мой дух неярок и негромок,
но прячет каплю смысла зрелого
самодостаточный обломок
несуществующего целого.

Напрасно мы то стонем бурно,
то глянем в небо и вздохнём:
Бог создал мир весьма халтурно
и со стыда забыл о нём.

С наслаждением спать я ложусь,
от уюта постели счастливый,
потому что во сне не стыжусь,
что такой уродился ленивый.

Тому, кто себя не щадит
и стоек в сей гибельной странности,
фортуной даётся кредит
заметной душевной сохранности.