Георгий Леонидзе - Сталин. Детство и отрочество

Донимает труд поденный,
Тяжко, а работать надо!..
Но маячит ей надежда,
Словно луч над темным садом.

Сына вечером уложит,
День закончив невеселый,
И опять, укутав шарфом,
Поутру отправит в школу.

Сапожный стол с пестом и шилом.
Отец неутомим в труде.
Он счастлив тем, что равных сыну
Среди картлийцев нет нигде!

Удачи мальчику желают
И школьники, и весь квартал.
В учебе первый,
Первый в хоре,
Он всем примером дружбы стал!

— Мне карту вычертил наславу!
— Задачу для меня решил.
— Меня к учебе приохотил!
— А мне прилежным быть внушил.

— Занятную прочел мне книгу!
— А мне он образцом служил.
— Мне толком разъяснил уроки!
— Меня, как друга, полюбил.

Отец гордится: — Бойкий мальчик!
Он в дедушку пошел, видать!
— Каков пострел! — шепнет учитель,
Восторга не сумев сдержать.

Так рос парнишка, и родные
Гордились сыном неспроста…
И что ни год, росла на доску
У стенки низкая тахта.

Моя залетная касатка,
Скажи, где Индия твоя?
Ты поздравляешь нас с весною,
Покинув южные края,

И в дни поры благоуханной
Вновь прилетаешь в наши страны.
Твою коричневую грудку
Не Инд ли выкупал в волне?
Тебя сынок мастерового
Ласкал глазами в вышине.

Теплом дохнуло слишком ранним,
Пригрело солнце февраля,
Весна замешкалась в воротах,
А в Картли ждет ее земля.

Вдали на улице раздался
Нежданный рокот барабана,
Затем — тяжелый шаг конвойных,
Оков однообразный звон;
И мальчик смотрит с тайной дрожью,
Суровым зрелищем смущен.

С распятием в руках священник,
За ним — процессии ряды,
Палач, готовый по уставу
Сегодня понести труды.

Конвоя круг. В кругу — пиралы
С поникшей тяжко головой.
Они не раз врагов сражали,
Избегнув пули роковой.

В нагорьях выросшие, оба —
Сыны носивших траур жен;
Один идет с улыбкой слабой,
Другой же, мнится, оглушен.

Какая им владеет дума
Пред наступающим концом?
Он жив еще, но словно распят,
С застывшим, восковым лицом.

А дробный грохот барабана
Сердца пронзает, как кинжал.
И немоты такой и гула
Сосело в жизни не слыхал.

Он пенью птиц внимал недавно,
Гонял задорного телка…
А день февральский, как весенний,
Глядит светло сквозь облака.

Откуда гул, растущий грозно,
Могущий сдвинуть глыбы скал?
Откуда сборище такое?
Толпу такую кто собрал?

На площади — помост высокий,
Три наспех врытые столба…
Народ раздвинулся пред теми,
Чья решена уже судьба.

В толпе — любители такие,
Что сами вздернут, муку для;
И ждут они нетерпеливо:
Когда ж затянется петля?

Народ теснится любопытный
От самых от ворот тюрьмы…
Кто знает, как сжигает пламя
Перед приходом вечной тьмы?!

И мальчик, ужасом объятый,
Глядит, как бы оледенев.
О, как топтал бы этих праздных
Его неутолимый гнев!

А те у места казни стали.
Уже мешки трясет палач.
— О, подарите юным юность! —
То повеленье или плач?

А грудь — как печь, где дышит известь,
Огнем сжигающим горит.
И гул кругом, и дых стесненный,
И разве есть отныне стыд?!

И вот пиралы — под петлею.
Скрипит под ними табурет.
Ужели отняты навеки
Земля, и жизиь, и этот свет?!

А мальчик сдерживает слезы,
Готовые упасть из глаз,
И он невольно вспоминает
От старших слышанный рассказ:

— Жил некогда добряк безвестный —
Друг злакам и земным плодам.
Он ниву попирать не стал бы,
Хотя б ковры постлали там.

Добряк жалел и каждый колос,
Склонивший стебель перед ним,
Но, кем-то злобно оклеветан,
Добряк был схвачен и судим.

И привели его к помосту,
И вздернули веревкой ввысь,
Но меж столбами чудодейно
Колосья густо поднялись.

И был колосьями поддержан
Простой и добрый человек,—
Так незаслуженных страданий
Чудак неведомый избег.

Под ним колосья не сгибались,
Снопом поднявшись золотым,
Невидимы зевакам праздным,
Жестокосердым и глухим.

И жертву вынули из петли.
На мир беззлобно он глядел
И зажил заново, невинный,
И светлым стал его удел.