Юз Алешковский - Средь других имен

К чужим стихам взыскательно-брюзглив,
Он рвет листы — тоскующий задира, —
Год пролетел, как умерла Пленира,
Свирель цела, но глух ее мотив:
«Ла-ла-ла-ла! Ты должен быть счастлив
Сияньем благ, невидимых для мира.
Обвита элегическая лира
Листами померанцев и олив.
Почто ж грустишь, великий муж?» —
Я жив, Как тяжело с живыми мне, Пленира!

Скрипя безостановочно пером,
И рассыпая голубую влагу,
Он пишет: «Хладные к гражданственному благу,
Вы златом убираете свой дом
(Перо порвало толстую бумагу,
И волосы сверкнули серебром,
Тем матовым сияньем неживого,
Что притупляет голову и взгляд
В долине старости ни Муз и ни Наяд —
Амур грустит у Камня гробового). —
Вы совесть променяли на венки,
На алчное ласкательство прелестниц».
Встает. Не трость по переходам лестниц —
Стучится кровь в холодные виски.

«Таким рожден я — гордым и простым!»
Медлительная догорает осень,
Тихи закаты — золото и просинь
Плывут над парком — тоже золотым.
Свирель поет: «Будь спутником моим,
И молодость даров твоих запросит.
Кто мудр и тих, — того прекрасна осень,
Тот любит дев и музами храним».
Свирель сулит: «Будь спутником моим,
И женщина твою украсит осень».
Он ей: «Молчи! Есть камень на откосе,
Есть белый крест — моя любовь под ним!»

Река. Молчит алеющая гладь,
Все в красных, желтых, белых позументах.
Стоят рябины в гроздьях, словно в лентах,
И клены собираются взлетать;
Растет поганка на трухлявой ножке,
Скрипит зеленый гравий на дорожке,
Осенним солнцем налиты кусты,
В глухих аллеях небо, как окошко,
В них иволга орет, как будто кошка,
И падают, и падают листы.

Беседка Муз. На круглой крыше лира,
Она уж покосилась и давно
Разбито разноцветное окно.
Внутри темно, не прибрано и сыро.
Он снял колпак и думает: «Пленира!
Здесь смерть взяла твое веретено».
А жизнь течет, бежит горох по грядке,
Кудрявясь, вьются кисточки плюща,
И кружатся, и носятся касатки,
Взлетая, упадая, трепеща.
О, птица малая! То в небе золотом,
То над тростинкой зябнущей и чуткой
Сверкают потемневшим серебром
И чернью отороченные грудки.
Заботницы! Вверх-вниз, туда-сюда,
Несетесь вы в распахнутом паренье,
Где ж ваш приют, касаточки? Куда
Течете вы, как воздух и вода,
Храня зорю на сизом оперенье?
Как колокольчик, горлышко у вас,
Вся жизнь — полет, а отдых — только час!

Так он стоит, прижав ладонь к виску,
Весь в переливах осени и света.
«Вот ласточки! — и смотрит на реку, —
Вот жизнь моя…»
И долго ждет ответа.

Среди могильной п ы ли
И сами все в пыли,
Мы гроб его открыли
И перстень извлекли.
Среди могильной пыли
Кладбищенской земли.
Из тесной домовины
Мы вынесли на свет
Его большой и длинный
Мальчишеский скелет.
Из тесной домовины,
Тесней которой нет.
И вот два музыканта,
Девица знойных лет,
Два франта-аспиранта
И дед-пушкиновед,
Священники без шапок
И в шапке землекоп,
И мы, две мелких шавки,
Разглядываем гроб.
Там, чуждый нашим спорам,
Лежит уж столько лет
Тот мальчик, о котором
У нас суждений нет.
Тот мальчик, о котором
Конца нет нашим спорам.
Но правды тоже нет.
И шептались духовные лица:
«Если руки простерты на бедра,
Это значит: самоубийца…»
Ах, молчите, духовные лица!

Спи, мой юный, мой чистый, мой гордый!
Не достать их догадливой сплетне
До любви твоей двадцатилетней.
У нее — ни морщин, ни седины,
И ни повода, ни причины,
Ни начала, ни окончанья,
Только радуги, только звучанья,
Только свет из глазничных отверстий
Все светлей озаряет твой перстень,
Да шумит покрывало у милой,
Что пришла погрустить над могилой.

Что ж грустить?
Не звала, не любила,
Только перстень она подарила,
Только перстнем она одарила,
Только гибелью благословила.
Осветила мучительным взглядом,
Напоила любовью, как ядом;
И твое утомленное тело,
Словно яблочный цвет, облетело,
Оставляя на старом погосте
Черный перстень да белые кости.