Даниэль Клугер: Еврейские баллады

„Пешка не сможет стать королем!“ —
Этим отцовским словам не поверив,
Я не жалею сейчас ни о чем,
Собственной мерой дорогу измерив.
Бегство из дома, проклятье отца,
Ложь и интриги старого клира…
Но по ступеням дойдя до конца,
Стал я властителем Рима и мира.
Брат мой, ты разве не помнишь меня?

Шахматы, игры, детские споры?
Все забывается… День ото дня
Память сплетает иные узоры.
Так почему ж я помиловал вас?
Видимо, встреча была неслучайной.
Эта игра и злосчастный указ
Вдруг приподняли завесу над тайной:
Прав был отец — все сведется к игре.

Белое поле, черное поле.
В рубище, или же в серебре,
Пешка иной подчиняется воле.
И получая награду потом,
В клетке последней, перед порогом,
Пешка не сможет стать королем —
Так человеку не сделаться Богом…»

Изгибается плавно зеленое море,
В горизонт упираясь холодным стеклом.
И не видно конца в затянувшемся споре,
Входят прежние тени в заброшенный дом.

Кружит в медленном вальсе Прекрасная Дама
И глядит отрешенно надменный корсар.
Их шаги шелестят средь бумажного хлама,
И слова их похожи на черный пожвар.

И еще один призрак лишает покоя —
Этот страшный монах с потемневшим лицом.
Он коснулся виска ледяною рукою,
Он смотрел, будто все еще грезил костром.

И в запавших глазах, не глазах, а глазницах —
Так сверкали частицы иного огня.
Он похож был на черную хищную птицу,
Он промолвил: «Ты тоже не понял меня…

Я карал за предательство и лицедейство! —
И внезапная боль исказила уста. —
Не за то, что отпали они в иудейство,
А за то, что признали победу креста!

Вероломство и пытки, жестокость без меры —
Я согласен, но все же, в конце-то концов
Это было защитой поруганной веры,
Малодушно отброшенной веры отцов…»

Было так неуютно от темного взгляда
И от горького яда безумных речей.
И спросил я его: «Кто же ты, Торквемада?»
И ответил мне призрак: «Последний еврей…»

Он сказал — и ушел… Разговоры о Боге,
О любви и судьбе показались пусты…
Кто за нами придет? Кто стоит на пороге?
Разрушаются стены, ветшают мосты…

В тридцать девятом был отдан приказ —
И начался поход.
Солнце взорвалось будто фугас,
Красным стал небосвод.
Огненный дождь и свинцовый град,
Воздух от гари сох.
Вместе с другими шагал солдат
По имени Эрвин Блох.

Был он однажды обласкан судьбой —
В сорок втором году:
Месячный отпуск в Берлин, домой —
Поезд уж на ходу…
Месяц прошел, и снова вагон,
И — остановка в пути.
Он на Варшавский вышел перрон —
Пару шагов пройти.

Но сигарета погасла в руке
Потяжелел закат.
Там эшелон стоял в тупике
И оцепленье солдат.
Он оглянулся — а позади,
Будто немой парад,
С желтыми звездами на груди
Плыли за рядом ряд.

Глядя в тетрадку, молитву читал
В талесе и тфилин
За остальными не поспевал
Старый седой раввин.
День почернел — несорванный плод,
Съежился и усох.
Молча смотрел на еврейский Исход
Растерянный Эрвин Блох.

Так он смотрел и в вагон не спешил,
Все продолжал стоять.
С ним поравнявшись, раввин уронил
Выцветшую тетрадь.
Он подобрал — и промолвил старик,
Дав ему перелистать:
«Переписал мне псалмы ученик,
Жаль было бы потерять…»