Николай Тихонов: Двенадцать баллад

Но в рядах он шагал, смиряя жар,
Лишь глаз горел, как медяк,
— Ну, что ж, поорал, — сказал гусар, —
Теперь ты — товарищ мой,
И мы заживем брат с тобою так,
Что ты не захочешь домой.

Богатый был на битвы улов,
И панская Польша не раз
Теряла и стремя, и вьюк, и седло
Под вихрем московских клинков,
Свиставших над горлом Варшавы подчас,
Панам всего мира на зло.

Леса кораблей, контор редуты,
Машин и монет сверкание —
Вся эта мельница на ходу
Зовется Великобритания.

Синебородые, глина предместий,
Вершин ледяной качан,
Чалма и песок — а все это вместе
Зовется Афганистан.

Но синебородых людей не слабее
Люди из Лондона и Бомбея.

Им спать не дает сознанье, что вот
Рядом пасется вольный народ.

Им, толстым, тесно и душно,
Их гордость приказ отдает,
И сто бомбовозов воздушных
Тотчас же выходят в поход.

Сто ястребов вышли недаром
Из школы захватчиков старых,
Китченера и Родса —
Попробуй с ним бороться.

Задела колодец налетчиков бомба —
Сразу старик завертелся и обмер.

Зарылася в пашню — пашня дыбом,
Скалы заплавали точно рыбы.

Британского летчика когти остры:
Жилищ обреченных полосу
В костры побросал он, заставив костры
Вопить человечьим голосом.

Горы Пагмана и воды Кабула —
Такие прямые — шатались сутуло.

Тогда бомбовозы стали свистать
Победу — кичася властью —
И не было рук достать их,
И не было слов проклясть их.

Земля серела, точно пах
Убитых лошаков,
Но каждый ярд ее пропах
Угрозой глубоко.

Афганец, тяжкодум густой,
Не хочет покориться:
— Пусть в небе ястреб не простой,
Но ястреб — все же птица.

А если птица сеет гром —
Мы эту птицу подобьем.

Он глазом каменным следит
Кривых эскадр полет,
И самодельной пулей сбит…
Качнулся бомболет.

За ним другой, еще за тем —
Перевернулись в высоте…

Очистив к ночи небосклон,
Угрюмый горец встретил сон:
Он доказал, что не слабее
Людей блестящего Бомбея.

А утром в небе выжег хвост,
Свистя, сто первый бомбовоз.

И горец, по ущелью мчась, —
Сто первой пулей увлечен, —
Винтовку вскинул на плечо…
Так эта битва началась.

Железо в жилах уже не то,
Волос на руке не колюч,
А у сердца осталось ударов сто,
И сердце запрут на ключ.

Ему принесли винтовку — ту,
Что теперь возьмет его сын,
И за приступом взятую высоту
Золотые с гербом часы.

Он открыл затвор — напрасный труд:
Все патроны ушли в расход,
Часы стоят — часы не идут,
Им пыль переела ход.

И упала рука — с одеяла взяла
Славный лист, что положат в гроб,
На листе вверху — Гельсингфорс — скала,
Песий зуб внизу — Перекоп.

Лучше б яма волчья — шалый шлях,
Круторебрый Уральский лом,
Ему ль, точившему коготь в полях,
Умирать в углу за стеклом.

Из-за Рейна руки кричат ему,
Был Мюнхена лебедь ал,
На Востоке с красным серпом чалму
Качает Каспийский вал.

Но слышит ухо насторожась,
Что стук уже тут как тут,
Четыре лопаты, враз торопясь,
На Марсовом землю скребут.

Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.

— Команда — во фронт, офицеры вперед,
Сухими шагами командир идет.

И слова равняются в полный рост:
— С якоря в восемь. Курс ост.

— У кого жена, дети, брат, —
Пишите, — мы не придем назад.

— Зато будет знатный кегельбан.
И старший в ответ: — есть, капитан!

А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.

— Не все ли равно, — сказал он: где?
Еще спокойней лежать в воде.

Адмиральским ушам простукал рассвет:
— Приказ исполнен. Спасенных нет.

Гвозди б делать из этих людей,
Крепче б не было в мире гвоздей.

Льет кузнец в подковы серебро,
Головы багровые плывут,
Над Кубанью белошумною Шкуро
Ставит суд — святые не спасут.