Борис Ручьев - Стихотворения и поэмы

Сколько раз меня встречала,
а встречать не чаяла,
нипочем не уличала,
милая, печальная...
Если я усну от боли
с легкой пулею в груди,
не ищи, как ветра в поле,
за недолю не суди.
И сложи такую песню,
будто в мире наяву
я, одной тебе известный,
невидимкою живу.
Я, как суд, иду по свету,
чистой правды не тая.
Там фашистам веры нету,
гибель ждет их там, где я.

А в Донбассе, страже зоркой
обушком кончая век,
вышел к шахте перед зорькой
невидимый человек.
Как ударил гром по штреку,
крепи вечные дробя,
не хватило человеку
малость смерти для себя.
Вышло войско по тревоге
на отвалы и валы...
Обыскали все берлоги,
к штабу дядьку привели.
Глянул дядька из-под чуба,
вытер бороду рукой,
дядька ростом до полдуба.
Смотрят немцы: кто такой?
Чуют немцы: взятки гладки,
дядька на зуб сам остер,
только в лоб получишь с дядьки,
по рукам видать, шахтер.
Вышел к дядьке для почину
старый, вроде главаря
(генерал, видать, по чину),
деликатно говоря:
дескать, вам, как диверсанту,
жить на свете ровно час,
опишите вашу банду,
а не то повешу вас.
...Зорька зрела ранним цветом,
ветер тронул тополя,
над Артемовским Советом
флаг германский шевеля.
Поглядел шахтер на небо,
сдвинул брови и сказал:
— Запишите, колы треба,
герр вельможный генерал.
Сам старенький, незавидный,
добре ваше геррство бье,
е у мене батька рiдный,
та браты у мене е,
та сынов с дочками мав,
та внучкiв нагодував,
та ще кумы, та ще сваты
дуже порохом богаты.
Та колы писаты кряду,
запишить менi — мою
всю донецькую громаду,
всю шахтарьскую семью.
Та ще треба записать
те, шо ты, собака, тать,
и в Донбаси тоби, татю,
николы не панувать!..
Не слыхать в полях сражений,
в селах улицы пусты,
возле складов оружейных
бродят тенями посты.
А по травам то ли шорох,
то ли щебет, то ли речь...
Тяжело фашистам порох
по ночам в Руси стеречь.
Не спасет его средь ночи
туча черная дождем,
если спички дождь замочит,
сердцем порох подожжем.

Ходят ходики без стука,
у порога бродит кот,
плачет бабка возле внука,
внуку плакать не дает:
— Спи, мой малый, помолчи,
воры съели калачи.
Нынче мамку взяли воры,
деда ищут, бабку бьют...
Будет голод, будет горе...
Баю-баиньки-баю!
А в московской стороне
на измученном коне
ездит тятька без дорожек,
день в бою и ночь в бою,
нам помочь пока не может...
Баю-баиньки-баю!
Слышишь, малый! Ровно в ряд
воры в горнице храпят.
Тихо, тихо, будто дрема,
как прикованный к ружью,
ходит дед твой возле дома...
Баю-баиньки-баю!
Ходит старый у ворот,
скоро в горницу войдет.
Не поднимут воры веки,
не увидят смерть свою.
Лягут воры спать навеки...
Баю-баиньки-баю!
Будет время, помолчи,
разведу огонь в печи,
чем душе твоей угодно
накормлю и напою...
Спи, мой тихий, мой голодный...
Баю-баиньки-баю!

Ты припомни, мать Россия,
непреклонная в войне,
как сама меня растила,
в зыбке сказывала мне:
«Если враг с его оружьем —
ложью, ядом и огнем,
словно змей, тебя окружит,
словно вор, вползет в твой дом,
стань живучим как вода,
негорючим как руда,
стань сильнее змей гремучих,
не сдавайся никогда!
Без сомненья, без опаски
по велениям моим
стань, родимый, будто в сказке,
вражьим глазом невидим...»
Не нашел я крепче силы,
чем святая сила — гнев.
Гнев поднимет из могилы,
закалит в любом огне,
поведет непобедимо
человека за собой
через крепость — невидимым,
невредимым — через бой.
Не считает стен преградой,
бронь застав развеет в пыль...
В гневе сказка стала правдой,
в гневе песней стала быль.

Будто вымер пленный Киев
в черном пламени-дыму,
в переулки городские
нет прохода никому.
Огневые ветры дуют...
...На горелом пустыре
чью-то старую, седую
мать пытают на костре.
Дюже бабка виновата
перед гадами была:
бабка смолоду когда-то
коммуниста родила.
Вырос в битвах невредимый,
изо всех душевных сил
крепче матери родимой
только Родину любил...
...Сохнут с жару капли слез,
палачи ведут допрос:
— Укажи, старуха, честно,
с кем он связан, где хранит,
как взрывает повсеместно
большевистский динамит...
То за сердце пламя тронет,
то колени обоймет...
Мать ни слова не проронит,
мать ни шагу не шагнет.
...Долог день, короток суд,
мать по Киеву ведут.
Вдоль по улицам паленым,
битым камушкам каленым,
по майданам, по посадам,
по днепровским берегам
под сыновним, может, взглядом,
невидимым для врага.
Может, скажет бабка слово
у несказанных ворот,
может, самого родного
перед смертью позовет.
И тогда, никак не волен
в горе справиться с собой,
сам из сказки выйдет воин
на убой — в открытый бой.
...Долог век, короток суд,
мать по Киеву ведут.
Стража слева, стража справа,
только шаг неровный тих,
и не стынет след кровавый
на широких мостовых,
да багровою листвою
опадают с высоты
над головушкой седою
обожженные сады.
Только кровь горит над бровью
в цвет багрового листа,
только гневом и любовью
в муке скованы уста.
А уж ночь, такая ночь —
никому дышать невмочь!
В Минске виселицы строят,
в Курске кровь, как воду, льют,
на Дону живых хоронят,
мертвым смерти не дают...
И встает, как жизни рада,
в бой за Родину свою
невидимая громада,
смертью смерть поправ в бою.