Владимир Маяковский - Том 5. Стихотворения 1923

Страшное у меня горе.
Вероятно —
          лишусь сна.
Вы понимаете,
             вскоре
в РСФСР
    придет весна.
Сегодня
    и завтра
        и веков испокон
шатается комната —
          солнца пропойца.
Невозможно работать.
          Определенно обеспокоен.
А ведь откровенно говоря —
        совершенно не из-за чего беспокоиться.
Если подойти серьезно —
                так-то оно так.
Солнце посветит —
        и пройдет мимо.
А вот попробуй —
        от окна оттяни кота.
А если и животное интересуется улицей,
           то мне
                     это —
                       просто необходимо.
На улицу вышел
        и встал в лени я,
не в силах…
        не сдвинуть с места тело.
Нет совершенно
               ни малейшего представления,
что ж теперь, собственно говоря, делать?!
И за шиворот
          и по носу
              каплет безбожно.
Слушаешь.
    Не смахиваешь.
               Будто стих.
Юридически —
               куда хочешь идти можно,
но фактически —
        сдвинуться
             никакой возможности.
Я, например,
         считаюсь хорошим поэтом.
Ну, скажем,
        могу
        доказать:
             «самогон — большое зло». *
А что про это?
            Чем про это?
Ну нет совершенно никаких слов.
Например:
    город советские служащие искра́пили,
приветствуй весну,
        ответь салютно!
Разучились —
            нечем ответить на капли.
Ну, не могут сказать —
              ни слова.
                Абсолютно!
Стали вот так вот —
            смотрят рассеянно.
Наблюдают —
             скалывают дворники лед.
Под башмаками вода.
            Бассейны.
Сбоку брызжет.
              Сверху льет.
Надо принять какие-то меры.
Ну, не знаю что, —
        например:
                 выбрать день
                               самый синий,
и чтоб на улицах
        улыбающиеся милиционеры
всем
    в этот день
        раздавали апельсины.
Если это дорого —
        можно выбрать дешевле,
                          проще.
Например:
    чтоб старики,
             безработные,
                 неучащаяся детвора
в 12 часов
    ежедневно
           собирались на Советской
                        площади,
троекратно кричали б:
          ура!
                 ура!
             ура!
Ведь все другие вопросы
                  более или менее ясны́.
И относительно хлеба ясно,
                и относительно мира ведь.
Но этот
            кардинальный вопрос
             относительно весны
нужно
          во что бы то ни стало
          теперь же урегулировать.

Пусть богу старухи молятся.
Молодым —
          не след по церквам.
Эй,
      молодежь!
           Комсомольцы
призывом летят к вам.
Что толку справлять рождество?
Елка —
    дурням только.
Поставят елкин ствол
и топочут вокруг польки.
Коммунистово рождество —
день Парижской Коммуны.
В нем родилась,
       и со дня с того
Коммунизм растет юный.
Кровь,
           что тогда лилась
Парижем
    и грязью предместий,
Октябрем разгорелась,
разбурлясь рабочей местью.
Мы вызнали правду книг.
Книга —
    невежд лекарь.
Ни земных,
         ни небесных иг
не допустим к спине человека.
Чем кадилами вить кольца,
богов небывших чествуя,
мы
в рождестве комсомольца
повели безбожные шествия * .
Теперь
            воскресенье Христово,
попом сочиненная пасха.
Для буржуев
         новый повод
осушить с полдюжины насухо.
Куличи
    — в человечий рост —
уставят столы Титов.
Это Титы придумали пост:
подогревание аппетитов.
Пусть балуется Тит постом.
Наш ответ — прост.
Мы постили лет сто.
Нам нужен хлеб,
       а не пост.
Хлеб не лезет в рот.
Должны добыть сами.
Поп врет
о насыщении чудесами.
Не нам поп — няня.
Христу отставку вручи́те.
Наш наставник — знание,
книга —
    наш учитель.
Отбрось суеверий сеянье.
Отбрось религий обряд.
Коммуны воскресенье —
25 октября.
Наше место не в церкви грязненькой.
На улицы!
    Плакат в руку!
Над верой
    в наши праздники
огнем рассияй науку.