Владимир Маяковский: Том 10. Стихотворения 1929-1930

Товарищами
        были они
по крови,
       а не по штатам.
Под рванью шинели
         прикончивши дни,
бурчали
   вдвоем
      животом одним
и дрались
    вдвоем
       под Кронштадтом.
Рассвет
   подымался
       розоволик.
И в дни
   постройки
       и ковки
в два разных конца
          двоих
          развели
губкомовские путевки.
В трущобе
    фабричной
         первый корпел,
где путалась
       правда
          и кривда,
где стон
   и тонны
          лежат на горбе
переходного периода.
Ловчей
   оказался
          второй удалец.
Обмялся
      по форме,
       как тесто.
Втирался,
    любезничал,
          лез
           и долез
до кресла
    директора треста.
Стенгазнул
    первый —
         зажим тугой!
И черт его
    дернул
       водить рукой, —
смахнули,
    как бы и нет.
И первый
    через месяц-другой
к второму
    вошел в кабинет.
«Товарищ…
       сколько мы…
          лет и зим…
Гора с горою…
      Здоро́во!»
У второго
    взгляд —
        хоть на лыжах скользи.
Сидит
   собакой дворовой.
«Прогнали, браток…
        за што? —
             не пойму.
Хоть в цирке
     ходи по канату».
«Товарищ,
    это
      не по моему
ведомству
    и наркомату».
«Ты правде,
       браток,
           а не мне пособи,
вгрызи
   в безобразие
        челюсть».
Но второй
    в ответ
       недовольно сопит,
карандашом ощерясь:
«А-а-а!
   Ты за протекцией.
          Понял я вас!»
Аж камень
    от гнева
       завянет.
«Как можно,
        без всяких
          протекций
              явясь,
просить о протекции?
         Занят».
Величественные
          опускает глаза
в раскопку
    бумажного клада.
«Товарищ,
    ни слова!
        Я сказал,
и…
 прошу не входить
         без доклада».
По камню парень,
       по лестнице
                вниз.
Оплеван
      и уничтожен.
«Положим, братцы,
           что он —
            коммунист,
а я, товарищи,
      кто же?»
В раздумьи
    всю ночь
         прошатался тенью,
а издали,
      светла,
нацелилась
    и шла к учреждению
чистильщика солнца
        метла.

В даль глазами лезу я…
Низкие лесёнки;
мне
 сия Силезия
влезла в селезенки.
Граница.
      Скука польская.
Дальше —
    больше.
От дождика
       скользкая
почва Польши.
На горизонте —
       белое.
Снега
  и Негорелое * Строка 16. Негорелое — в те годы небольшая пограничная станция на железнодорожной линии Минск — Барановичи. .
Как приятно
        со́ снегу
вдруг
     увидеть сосенку.
Конешно —
       березки,
снегами припарадясь,
в снежном
    лоске
большущая радость.
Километров тыщею
на Москву
    рвусь я.
Голая,
  нищая
бежит
  Белоруссия.
Приехал —
    сошел у знакомых картин:
вокзал
   Белорусско-Балтийский.
Как будто
    у про́клятых
         лозунг один:
толкайся,
    плюйся
       да тискай.
Му́ка прямо.
Ездить —
    особенно.
Там —
   яма,
здесь —
      колдобина.
Загрустил, братцы, я!
Дыры —
       дразнятся.
Мы
 и Франция…
Какая разница!
Но вот,
   врабатываясь
         и оглядывая,
как штопается
      каждая дырка,
насмешку
    снова
      ломаешь надвое
и перестаешь
     европейски фыркать.
Долой
  подхихикивающих разинь!
С пути,
   джентльмены лаковые!
Товарищ,
    сюда становись,
          из грязи́
рабочую
      жизнь
      выволакивая!