Райнер Рильке - Книга образов

в невиданной голубизне.

Так говорил ладоней взлет,

но лик ее — уже открытый вход,

в тепло вечерних сумерек ведущий.

И свет улыбки, на устах живущей,

с неверной мгле блуждая, угасал.

В земном поклоне царь сказал тогда:

Неужто ты не слышишь крик, идущий

из глубины сердец, и страх гнетущий,-

мы ждем твоей любви; скажи, куда

ушел зовущий лик; куда зовущий?

С великими святыми ты всегда.

В своей одежде жесткой царь продрог,

он в одиночестве познать не мог,

как близок он ее благословенью

и как ото всего вокруг далек.

Безвольный царь раздумием объят,

и пряди редкие волос висят,

скрывая в прошлое ушедший взгляд,

и лик царя, как тот, в златом овале,

ушел в широкий золотой наряд.

(Чтоб встретить Богоматери явленье).

Две ризы золотых мерцали в зале

и прояснялись в отблесках лампад.

Перевод Е. Витковского

Я вдруг впервые понял суть фонтанов,

стеклянных крон загадку и фантом.

Они как слезы мне, что слишком рано —

во взлете грез, в преддверии обманов —

я растерял и позабыл потом.

Ужель я позабыл, что и к случайным

вещам простерты горних сфер объятья?

Что мне дышал величьем изначальным

старинный парк, в огне зари прощальном

вздымавшийся, — и звук в краю печальном

девичьих песен, темных, как заклятья,

взметнувшихся до сонных крон ночных

и будто явью ставших, будто их

уж отраженье ждет в пруду зеркальном?

Но стоит мне припомнить на мгновенье,

что сделалось с фонтанами и мной,

как вновь я возвращаюсь к низверженью,

где воды мне являют мир иной:

то мир ветвей, глядящих в мрак колодца,

мир голосов, чье пламя еле бьется,

прудов, что только берега извивы

в себе умеют повторить тоскливо,

небес, что вдруг отпрянули смущенно

от рощ закатных, мраком поглощенных,

и выгнулись иначе, и темнеют,

как будто озарили мир не тот…

Ужель я позабыл, что неба свод

не внемлет нам в торжественной пустыне

и что звезда звезду распознает

лишь как сквозь слезы в этой тверди синей?

А может быть, и мы здесь, в свой черед,

кому-то служим небом. Тот народ

глядит на нас в ночи и нам поет

свою хвалу. Иль шлют его поэты

проклятья нам. Иль плачут одиноко

и к нам взывают, ибо ищут бога,

что где-то рядом с нами, и с порога

подъемлют лампы и молитв слова

возносят — и тогда на наши лица,

как бы от этих ламп, на миг ложится

невыразимый отсвет божества…

Перевод А. Карельского

Всевластна смерть.

Она на страже

и в счастья час.

В миг высшей жизни она в нас страждет,

ждет нас и жаждет —

и плачет в нас.

Перевод Т. Сильман

Смерть велика.

При ней мы живы,

смеемся, а в час,

когда забываемся жизнью счастливой,

ей так тоскливо

в глуби у нас.

Перевод С. Петрова

Что сделать, чтобы впредь душа моя

с твоею не соприкасалась? Как

к другим вещам ей над тобой подняться?

Ах, поселить ее хотел бы я

среди утрат, во тьме, где, может статься,

она затихнет и, попав впросак,

на голос твой не станет отзываться.

Но что бы порознь ни коснулось нас,

мы в голос откликаемся тотчас —

невольники незримого смычка.

На гриф нас натянули — но на чей?

И кто же он, скрипач из скрипачей?

Как песнь сладка.

Перевод В. Летучего

Прах с ног твоих, Исус, в ту ночь не я ли

омыла, робко опустив ресницы,-

по-юношески крепкие, они

белели в волосах моих, как птицы

в терновнике; теперь на них взгляни…

На тело, знавшее одни печали,

как в ночь любви, гляжу я в первый раз.

Мы вместе никогда не возлежали

и потрясенно бодрствуем сейчас.

Твои запястья, мой любимый, в ранах —

не от моих укусов окаянных.

Открыл ты сердце, и меня ведет

единственный к тебе отверстый вход.

Но ты устал. Увы, к моим устам

прильнуть устами ты не устремился.

Исус, Исус, когда же час наш сбылся?

Как странно суждено погибнуть нам.

Перевод В. Летучего

Лежал он; бледный и лишенный сил;

черты лица мятежно проступали

с тех пор, как чувства, голоса и дали

с него, как листья с дерева, опали

и безучастный год их поглотил.

Кто знал его живым, не знал о том,

насколько он и мир земли едины,

что все: моря, и горы, и долины —