Джон Китс - Колпак с бубенцами, или же Зависть. Гиперион. Падение Гипериона

И снова голос вещий стал суров, --

Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком

Стоял: "О смертный! Этот храм -- пустой,

Печальный, -- древле пережил войну

Богов. Неизрекомо стар и сей

Кумир; покрыли тысячи борозд

Ему чело за тысячи эпох:

Се -- образ Крона. Я же -- Мнемозина,

И здесь алтарь заброшенный храню".

Я не сумел ответить, мой язык

Бессильно в бессловесности коснел:

Нейдет на ум величественный слог,

Когда ложится на душу печаль.

Царила тишь, и меркли пламена

Алтарные -- их было след питать.

Я осмотрелся. Рядом, на полу,

Охапками лежал пахучий нард,

А также листьев смольных вороха.

Тревожно я на жертвенник взглянул,

На горку догорающих углей --

И вновь на листья смольные, и вновь

На жертвенник -- и вдруг услышал молвь:

"Обряд окончен... Впрочем, все равно

Вознагражу тебя за доброту.

Я силу памяти моей кляну,

А ты -- восхвалишь: сколько скорбных сцен,

Досель в моем теснящихся мозгу,

Твой смертный, слабый взор увидит въявь --

И не затмится! И не ощутишь

Ни ужаса, ни боли -- только грусть".

Богиня говорила, словно мать,

На миг отринув прежний строгий тон.

И страшен стал мне вид ее одежд --

Глухих покровов, белых, точно саван;

Почудилось: под саваном -- скелет.

И сердце оборвало громкий стук.

Тогда Богиня отстранила ткань

Покровов. Я узрел исчахлый лик --

Его изрыла скорбь, изъел недуг

Бессмертный, коему исхода нет:

Язвит, не убивая, эта хворь,

И смерть недостижима, как мираж,

Иль горизонт... Белей, чем первый снег,

Белей, чем лилия, был этот лик

Измученный -- и, если б не глаза

Богини, я тотчас бежал бы прочь.

Глаза струили благотворный свет,

Умеренный прозрачной сенью век

Полузакрытых; сущее извне

Их не влекло, и видели едва ль

Меня глаза Богини: так луна

Сияет нам, не ведая о тех,

Кто смотрит ввысь... Коль золота зерно

Приметит ненароком рудокоп,

Он алчно поспешает промывать

Породу, и тотчас берет лоток --

Так я, слыхавши ласковый посул,

Взалкал увидеть, сколько же в мозгу

Богиня прячет неземных трагедий --

Досель под этим сводом черепным

Творящихся, испепеляя плоть

Эфирную, лия лазурный свет

Во взор, и гласу придавая звук

Такой печали. "Призрачная Память! --

Воскликнул я и пал к ее стопам: --

Я заклинаю болью древних бед,

Последним храмом, веком золотым,

И Фебом -- ибо твой питомец он,

О исстрадавшееся Божество,

Погибшей расы бледная Омега:

Дозволь узреть -- исполни свой обет! --

Картины, что в мозгу твоем кипят!"

И вот мы встали рядом -- как сосна

И можжевеловый невзрачный куст

(Я -- мал, а Мнемозина -- велика),

Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,

Где свежестью не веет поутру,

Где полдней жарких нет, и звезд ночных;

Где под угрюмым пологом листвы

Маячил -- так подумал я сперва --

Кумир, огромный столь же, сколь Кумир

Во храме Крона. И вожатой глас

Негромко возвестил: "Вот тут сидел

От неба отрешенный Крон". И вмиг

Восчуял я, что властью одарен

Легко, подобно богу, видеть суть

Вещей -- так очертанья и размер

Земное видит око. Предо мной

Чередовались образы, уму

Непостижимые -- но я напряг

Душевное чутье, дабы постичь --

И помнить вечно... Сколь безжизнен был

Недвижный воздух! Чудилось, окрест

Царит несносный летний зной, когда

Чуть-чуть колеблются метелки трав,

Но палый лист покоится, где пал.

Ручей неслышный мимо тек, журчать

Не смея, ибо рядом падший бог

Скорбел -- сама Наяда в камышах

Держала хладный перст у сжатых уст.

В сыром песке следы огромных стоп

Туда лишь и вели, куда прибрел

И, тяжко сев, сомлел -- незряч и глух --

Изгой убогий... На песке сыром

Покоилась, недвижна, нежива,

Десная длань, утратившая скипетр.

Сомкнувши вежды, к матери-Земле

Поник челом, просил подмоги сын.

Казалось, он уснул навек. И вдруг

Чужая пясть на мощное плечо

Легла; но прежде отдан был поклон

Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.

И скорбные глаголы Мнемозины

Я слушал скорбно: "Зришь ли Божество,

Явившееся к падшему Царю

Сквозь дебри, дабы пробудить его?

Се -- Тейя, что меж нами -- всех нежней".

Суровой Мнемозине был знаком

Едва ли плач -- но Тейя сострадать

Могла на чисто женский, слезный лад.

И чуткий страх в огромных был очах:

Как будто беды шли -- за строем строй,

Как будто лишь передовой разъезд

Метнул стрелу, а грозный арьергард