Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

Благодарю, поэт, ты лар моих почтил!
Так к земнородному нисходит гость небесный.
И в нимбе строф твоих, как бы в кругу светил,
Стою, заворожен их музыкой чудесной.

Пой! Древний пел Гомер, и старый Мильтон пел!
Туман угасших чувств прозрачен для поэта.
Очами он ослеп, но духом он прозрел,
И тьма его полна немеркнущего света.

Я шел по берегу и повстречался с нею.
Она была стройна, растрепана, боса.
Казалось, в камыши тайком пробралась фея.
Я у нее спросил: «Пойдешь со мной в леса?»

Она ответила мне взглядом, полным света, —
Так смотрят женщины, свободу нам отдав.
Я ей сказал: «К любви нас призывает лето.
Скажи, пойдешь со мной в глухую сень дубрав?»

Неспешно о траву она отерла ноги,
Опять в мои глаза взглянув из-под ресниц,
Потом, бездумная, задумалась в тревоге.
О, как звенел в тот миг согласный щебет птиц,

Как реку сонную ласкало солнце жарко!
И вот увидел я — сквозь камыши идет
Ко мне смущенная, счастливая дикарка,
Волной густых волос закрыв лукавый рот.

Там, на краю небес, за темными холмами,
Шар солнца, как цветок с лучами-лепестками,
В закатной красоте склонялся над землей.
А где-то средь полей, над сломанной стеной,
Где травы разрослись и плющ темно-зеленый,
Ромашка белая раскинулась короной.
И маленький цветок на рухнувшей стене
Смотрел, как перед ним в лазурной вышине
Сияло вечное, прекрасное светило.
«И у меня лучи», — ромашка говорила.

Они опять про то! Что ж, наконец открою:
Все, в чем меня корят, — мой век, любимый мною.
Никто не тронул бы, безвестного, меня,
Когда б не содержал я атома огня,
Что золотым лучом украсил наше время.

Вчера я — гражданин. Теперь поэта бремя
Несу. «Романтик» я, а после — «либерал».
Кусайте же меня, куда б я ни шагал.
Я мрачен, и мое всех отравляет слово,
Мое второе я удар принять готово.

Ты помнишь первые мои шаги… И ты
Спешишь меня облить потоком клеветы,
Когтя мои стихи резвее всех на свете!
Не мил ли я тебе, как розовые дети?
И ты коришь меня: «Ах, сударь, что за срам!
Все стансы — босиком; корсета нет у драм».
Но муза девственный покров с себя срывает,
И светлый огнь искусств все правила сжигает.
Ты, буквоед Жеронт, теперь, врагам на страх,
Все изумляешься в изношенных стишках,
Что громкий голос мой — заклятый враг порядка,
Что жив еще малыш, которого так сладко
И хлебом и водой сам Буало питал, —
Малец тяжеловат его коленям стал.
Перед тобой — стихи с крылами и с когтями.
О! Эти не пойдут вослед за образцами,
Как за учителем толпа учеников…
Сноп молний из моих взвивается стихов.
И вот ты издаешь унылый вой шакала
Из клетки своего почтенного журнала.

Премудрость ветхую ведешь навстречу мне —
Бугура самого, за ним отца Рене,
И, чтимыми давя поэта именами,
«Мятежник!» — наконец вопишь ты со слезами.

«Аминь, аминь, аминь!» — педантов хор твердит.
Я схвачен — мне теперь экзамен предстоит.
Сорбонна порет чушь, каракули марая;
С гусиного пера злость брызжет шутовская:
«Чего они хотят, новаторы? Стихов?
Их черным книгам люб один ночной покров.
Читает в ужасе их дева молодая,
Пинд содрогается, рычанью рифм внимая.
Все ими сметено! Александрийский стих
Цезуры разметал и прыгает без них.
Как вепрь в густой траве иль в чаще мяты белой,
Явился перенос, строку ломая смело.
Что нам грозит, друзья! Ришле — в стране теней,
А нам авторитет теперь всего нужней.
Вернемся к правилам, бесчестие забудем.
Кастальский ключ — вода: отныне трезвы будем.
Всем здравомыслящим завет навеки дан:
Коль истинный мудрец стремленьем обуян,
В словесном мастерстве их вождь — Квинтилиан,
И Лейбниц — в алгебре, Вегеций — в деле ратном».

Слыть мудростью всегда невежеству приятно.

И неужели мне тебе сказать нельзя
То, что сказал другим, им палкой не грозя?
Довольно прикрывать лицо свое личиной, —
Долой же домино риторики рутинной!
Уже известно всем: мы гнали пред собой
И рифму, и язык, и самый разум в бой,
И на Лагарпа шла, готовая сразиться,
Неукротимая повстанцев вереница.
К старинным правилам привязан нами был
Горящий уголек, что всех объединил, —
То вольность! Нищее тогда восстало слово
В союзе с разумом, нагое, без покрова,
И мысли взор блеснул из непроглядной тьмы.
Тогда, ораторы, творцы, поэты, мы,
Бег стрелки часовой рукою ускоряя,
Твердим риторике: «Пришла пора какая,
Гляди, голубушка!» Отвагою горя,
Я побесчинствовал в стенах монастыря.
Я с факелом в руке раздвинул створки драмы;
Пираты, парус свой крепили мы упрямый,
И нами трех единств сожжен архипелаг,
Над Геликоном я победный поднял флаг.
Всё сразу — вдребезги! С стиха намордник сняли.
Долой Расина! Мы Мольера увенчали.
О, умники! Дюсис ничто перед Ротру,
Теперь Лукреция выходит поутру,
Чтоб смертный яд пролить тайком на наши розы,
Плешивым, вам страшны косматых драм угрозы.
Пусть якобинец я, ужасный человек, —
Александрийский стих растерзан мной навек.
Слова придворные и слоги все, дворяне,
Резвившиеся встарь на парковой поляне, —
Сердечком губы — вы шептались меж собой.
Другим словам кричу: «Эй, горбуны, на бой!
Подагрики, хромцы в своей одежде нищей,
Сюда, скорей ко мне в орлиное жилище!»
Я снес свои грехи в исповедальни тень,
Пусть Герострат я, пусть я Аттила, Кастень…