Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

Дуб кровью Галлии вскормлен,
Он ненавистью к ночи дышит,
И для него один закон —
Могучим быть, расти все выше.

Он грек, он римлянин. Разлет
Его вершины величавой
Над человечеством встает
В сиянье доблести и славы.

Листочком дуба, милым всем,
Чтут тех, кто смерти не боится,
С ним и Эпаминонда шлем
И Гоша алые петлицы.

Дуб — патриарх лесов родных —
Хранит и в старости глубокой:
Прошедшее — в корнях своих,
Грядущее — в листве широкой.

Его могучую красу
Взрастили солнце, ветры, воды,
Как щебет птиц в родном лесу,
Он любит вольные народы.

Сегодня весел, счастлив он
И празднует свой день рожденья.
Париж весельем озарен —
Повсюду танцы, смех и пенье.

Чуть слышен барабан вдали.
Народ ликует, веселится,
И ясно всем, что песнь любви
Из гимна гневного родится.

А дуб трепещет, дуб поет.
В его листве необычайной
Все то, что было, что придет,
Двойной соединилось тайной.

Наивный старец, он давно
Забыл про смерть и увяданье.
Он знает: все, что рождено, —
Яйцо дрозда, грозы дыханье,

Счастливый щебет под окном,
Из завязи цветка рожденье —
Все это навсегда творцом
Дано живущим в утешенье.

Душою мирен и высок,
В своем спокойствии он знает,
Что весь народ родной — Восток,
Где яркая звезда сияет.

Он мне кивает головой,
Своей вершиною столетней.
Передо мной в глуши лесной,
В его корнях, в прохладе летней,

Пестро раскрашены, чисты,
Ведя беседу меж собою,
В траве колышутся цветы
И умываются росою.

На маки сонные заря
Из чащи уронила слезы;
В брильянтах лилии горят;
Раскрытые вздыхают розы.

И сквозь разросшийся тимьян
Глядят фиалка, повилика,
Благоуханьем ирис пьян,
Кокардой кажется гвоздика.

Мохнатых гусениц влечет
Жасмин пахучий и лукавый.
Здесь арум о любви поет,
Марена — о войне кровавой.

Веселый, бойкий соловей
Средь остролистов и вербены
Сливает с песенкой своей
Республиканские рефрены.

Терновник встал невдалеке,
Сошлись в ложбинку меж холмами
Кусты с букетами в руке,
А воздух полон голосами.

Весь этот дивный мир кругом
Исполнен счастья, вдохновенья,
Он каждым говорит листком:
«У деда праздник, день рожденья!»

За Францию и за свободу
В Наварре драться нам пришлось.
Там в скалах нет порой прохода,
Летают пули вкривь и вкось.

Седобородый и бывалый,
Наш командир упал ничком:
Кюре из церкви обветшалой,
Как видно, метким был стрелком.

Он не стонал. Сгущались тени.
У раны был прескверный вид.
Во Франции, в Марин-на-Сене
Поныне дом его стоит.

Мы подняли его — и странно
Он на руках у нас поник.
Мы положили капитана
Под ивой, где журчал родник.

Ему кричали мы в тревоге:
«Огонь! Противник окружен!»
Но он сидел, немой и строгий, —
Мы поняли, что умер он.

Наш лекарь полковой руками
Развел, скрывая тяжкий вздох.
Под одряхлевшими дубами
Безмолвно мы собрали мох,

Ветвей терновника нарвали…
В глазах спокойных мертвеца,
Казалось, не было печали,
И гнев не искажал лица.

Когда нашли иезуита,
Раздались крики: «Смерть! Расстрел!»
Но видно было, что убитый
Убийцу пощадить хотел.

Кюре прогнали мы пинками,
И мнилось, капитан был рад,
Хотя охотно в бой с врагами
Повел бы он своих солдат.

Должно быть, чей-то образ милый
Ему всегда сиял вдали:
Мы на груди его остылой
Седую прядь волос нашли.

Штыками молча и согласно
Могилу выкопали мы.
Лежал храбрец с улыбкой ясной
Под пологом росистой тьмы.

И мы ушли. Светили ярко
Нам звезды. Спали петухи…
Там все мосты — с одной лишь аркой.
Как статуи там пастухи.

Унылы горы. Ночь морозна,
Томит жара в полдневный час.
Порой медведь, оскалясь грозно,
В объятья принимает вас…

У горцев не в чести науки;
Там жгут и грабят с детских лет,
И виселиц прямые руки
На все дают простой ответ.

Там все — вояки, все — бандиты.
Покорен королю народ;
И этот бык, как мул прибитый,
За ним, понурившись, бредет.