Виктор Гофман - Любовь к далекой - поэзия, проза, письма, воспоминания

Придя домой, в свой посуточно занимаемый, неприветливый номер, я поспешил со свечею к зеркалу. С некоторой робостью взглянул на свое лицо. Не изменилось ли оно еще больше? Что осталось в нем прежнего, и что неизменно во мне. Неожиданно я вдруг потрогал свои лоб, щеки, подбородок. Если все меняется, что — есть?

За тонкою номерною стенкой женской звонкий голос пел все одно и то же: «То, что было, не вернется, о былом зачем грустить»… И опять сначала. Потом звонкоголосая соседка кашляла, затем чему-то смеялась, хотя и была, по-видимому, одна. Смех ее был неприятный и тоже походил на кашель. За окном все еще падал снег.

– Это нечто очень странное, что я теперь переживаю, — сказал Владимир Степанович, давнишний мой приятель, беря на ходу стул и подсаживаясь ко мне. Мы были с ним так близко знакомы и так несомненно дружны, что могли говорить друг с другом каждый о себе, приучились уже к известной откровенности. Может быть, поэтому мы и любили друг друга, время от времени чувствуя необходимость видеться. По крайней мере мне нередко хотелось пойти к Владимиру, чтобы рассказать ему что-нибудь о себе, потолковать и подумать вместе над собственною жизнью. По-видимому, то же бывало и с ним.

Владимир Степанович не долго усидел на стуле; вот отодвинул его и опять принялся ходить взад и вперед. Я невольно следил за его движениями. В комнате, освещенной приземистой лампой с моего письменного стола, было сумрачно и таинственно-неприютно: мебель и все предметы в ней казались как-то разрозненными, неприлаженными, разбредшимися во все стороны. Словно сейчас все отчалит с своих мест и поплывет куда-то. Тяжело лежали тени.

Ходил Владимир Степанович, странно ежась и втягивая в себя руки: словно ему было холодно. Эта походка всегда появлялась у него, когда он волновался. Я давно уже умел угадывать его внутренние состояния. И во всей фигуре его чувствовалась большая нервность.

Это весьма удивительное состояние, в котором я сейчас нахожусь, — опять повторил он. — И оно все разрастается, утверждается как-то. Может быть, я и не вполне здоров.

Он очень резко стал поворачиваться у стены, и шаги его делались все быстрые.

– Что же это такое? — спросил я, хотя и знал, что вопрос этот совершенно излишен, ибо Владимир Степанович все равно доскажет начатое.

– Что это такое?.. Непрерывное какое-то беспокойство странное волнение, не оставляющее ни на минуту. И оно имеет вполне определенный характер: ожидании. Всегда, непрестанно чего-то жду. Днем, вечером, ночью, дома и выходя на улицу, жду чего-то необыкновенного, что должно произойти сейчас. Что — не знаю. Может быть, это подходит какой-нибудь роковой момент, решительный перелом в моей жизни… Испытывал ли ты что-нибудь подобное?

Он остановился передо мною, глядя мне в лицо. По-видимому, однако, он не ждал ответа, прислушиваясь лишь к собственным мыслям. Почему-то и я вдруг ощутил легкое волнение.

Владимир ближе подошел ко мне.

– Какою-то сплошь неверной и потому жалкой кажется мне иногда моя жизнь. Словно вся она была случайна. И вот чего-то настоящего, неслучайного жду я теперь. Идя по улице, я с волнением всматриваюсь в прохожих. Словно боюсь что-то пропустить, не заметить. Может быть, что-либо прошлое, своевременно непонятое мною, опять на мгновенье коснется меня, неслышно пройдет мимо. Или же нечто совсем неожиданное, неведомое мне, но о чем я всегда бессознательно думал, к чему вся жизнь, возможно, была подготовкой.

Он смотрел теперь вверх, словно ловя что-то в воздухе.

– Однако мне пора отправляться,– неожиданно перервал он себя. — Ведь я обещался быть уже к одиннадцати. Донат еще может зайти. Ты не проводишь меня?

– С удовольствием… — Я выбрался из-за письменного стола. — Это очень интересно, что ты рассказываешь.

Мы стали одеваться. Он машинально помог мне одеть пальто. Я заметил, что у него очень потертая, полинявшая шляпа.

Вот мы спустились на улицу. Шли мы, почти не разбирая куда. Я проходил тут уже столько раз, что все кругом казалось мне тоскливо известным. Взор, не замечая, скользил по стенам, по вывескам, по экипажам. Было темно; окна магазинов ослепли: исчезла, чем-то прикрылась их, сверкавшая прежде, глубина. Еще многие шли по улице. Кажется, горели фонари.

Владимир продолжал рассказывать.

– Особенно странное чувство бывает, когда я возвращаюсь домой. Каждый раз я прежде всего смотрю на окна: не освещены ли они. Дверь открываю осторожно и с волнением: словно ожидаю кого-нибудь у себя застать. И это несмотря на то, что дверь заперта и ключ я уношу с собою. Входя, я бросаю тревожный взгляд на кресло, придвинутое к столу. Не сидит ли так кто? Я не знаю даже наверное, женщина ли это, кого я жду. Каждое письмо беру с трепетом. Что в нем? Не изменит ли оно жизни, не несет ли решительной вести? И когда ничего нет, я чувствую себя обманутым, я глубоко потрясен, я в отчаянии. Когда же, когда? Дни идут, жизнь утекает: все так же случайна она и неверна…