Михаил Лермонтов - Стихотворения (ПСС-2)

811

Узнал, узнал он образ позабытый

Среди душевных бурь и бурь войны;

Поцеловал он нежные ланиты

И краски жизни им возвращены.

Она чело на грудь ему склонила,

Смущают Зару ласки Измаила,

Но сердцу как ума не соблазнить?

И как любви стыда не победить?

Их речи - пламень! вечная пустыня

Восторгом и блаженством их полна.

Любовь для неба и земли святыня,

И только для людей порок она!

Во всей природе дышит сладострастье;

И только люди покупают счастье!

Прошло два года, все кипит война;

Бесплодного Кавказа племена

Питаются разбоем и обманом,

И в знойный день и под ночным туманом

Отважность их для русского страшна.

Казалося, двух братьев помирила

лепая месть и к родине любовь;

Везде, где враг бежит и льется кровь,

Видна рука и шашка Измаила.

Но отчего ни Зара, ни Селим

Теперь уже не следуют за ним?

Куда лезгинка нежная сокрылась?

Какой удар ту грудь оледенил,

Где для любви такое сердце билось,

Каким владеть он не достоин был?

304

Измена ли причина их разлуки?

Жива ль она, иль спит последним сном?

Родные ль в гроб ее сложили руки?

Последнее "прости" с слезами муки

Сказали ль ей на языке родном?

И если смерть щадит ее поныне

Между каких людей, в какой пустыне?

Кто б Измаила смел спросить о том?

Однажды, в час, когда лучи заката

По облакам кидали искры злата,

Задумчив на кургане Измаил

Сидел: еще ребенком он любил

Природы дикой пышные картины,

Разлив зари и льдистые вершины,

Блестящие на небе голубом;

Не изменилось только это в нем!

Четыре горца близ него стояли

И мысли по лицу узнать желали:

Но кто проникнет в глубину морей

И в сердце, где тоска, - но нет страстей?

О чем бы он ни думал,-запад дальный

Не привлекал мечты его печальной;

Другие вспоминанья и другой,

Другой предмет владел его душой.

Но что за выстрел? - дым взвился,

белея. Верна рука, и верен глаз злодея!

С свинцом в груди, простертый на земле,

С печатью смерти на крутом челе,

Друзьями окружен, любимец брани

Лежал, навеки нем для их призваний!

Последний луч зари еще играл

На пасмурных чертах и придавал

Его лицу румянец; и казалось,

Что в нем от жизни что-то оставалось,

Что мысль, которой угнетен был ум,

Последняя его тяжелых дум,

Когда душа отторгнулась от тела,

Его лица оставить не успела!

305

Небесный суд да будет над тобой,

Жестокий брат, завистник вероломный!

Ты сам наметил выстрел роковой,

Ты не нашел в горах руки наемной!

Гремучий ключ катился невдали.

К его струям черкесы принесли

Кровавый труп; расстегнут их рукою

Чекмень, пробитый пулей роковою;

И грудь обмыть они уже хотят...

Но почему их омрачился взгляд?

Чего они так явно ужаснулись?

Зачем, вскочив, так хладно отвернулись?

Зачем?-какой-то локон золотой

(Конечно, талисман земли чужой),

Под грубою одеждою измятой,

И белый крест на ленте полосатой

Блистали на груди у мертвеца!..

"И кто бы отгадал? Джяур проклятый!

Нет, ты не стоил лучшего конца;

Нет, мусульманин, верный Измаилу,

Отступнику не выроет могилу!

Того, кто презирал людей и рок,

Кто смертию играл так своенравно,

Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк!

Пусть, не оплакан, он сгниет бесславно,

Пусть кончит жизнь, как начал - одинок".

ЛНТВИНКА

Повесть

Чей старый терем, на горе крутой

Рисуется с зубчатою стеной?

Бессменный царь синеющих нолей,

Кого хранит он твердостью своей?

Кто темным сводам поверять, привык

Молитвы шепот и веселья клик?

Его владельца назову я вам:

Под именем Арсения друзьям

И недругам своим он был знаком

И не мечтал об имени другом.

Его права оспоривать не смел

Еще никто; он больше не хотел!

Не ведал он владыки и суда,

Не посещал соседей никогда;

Богатый в мире, славный па войне,

Когда к нему являлися оне,

Он убегал доверчивых бесед,

Презрением дышал его привет;

Он даже лаской гостя унижал,

Хотя, быть может, сам того не знал;

lie потому ль, что. слишком рано он

Повелевать толпе был приучен?

На ложе наслажденья и в бою

Провел Арсений молодость свою.

Когда звучал удар его меча

И красная являлась епанча,

Бежал татарин, и бежал литвин;

И часто стоил войска он один!

Вся в ранах грудь отважного была;

И посреди морщин его чела,

Приличнейший наряд для всяких лет,

Краснел рубец, литовской сабли след!