Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Тихо гнулся помост, голышами и грунтом зарытый,
тихо плыли баржи, нагруженные плотным зерном.
Были окна гауптвахты на юг и на запад открыты,
лишь одно со стеклом: зайцы солнца скакали на нем.

По окраинной улице с подслеповатым оконцем
за конями на ярмарку с гиком проехал ямщик.
(В эти душные дни с безответно сияющим солнцем
у извозчиков шея и волосы жирны, как щи…)

Шли телеги чрез площадь к трактиру с вонючей клеенкой.
Чуть кружились на крышах прибрежных домов флюгера.
И расшива, под пение сродное с волжской сторонкой,
и сегодня вдоль берега шла на вожжах, как вчера.

С размочаленной лямкой, с крестом, с ломотою в лопатках,
с голубыми ногами в лохматых и потных лаптях,
с выпирающим глазом — до одури и до упадка —
проходили те лошади-люди, всем телом кряхтя.

От помоста, где млели две лодки на белом причале,
где лениво тянулась и вправо и влево вода,
приближались к ребенку напевы труда и печали —
песнь артели, питающей солнечные города.

По пескам и по щебню тащились певцы ломовые,
оседая под тягой давно опостылевших уз.
От широкой, глубокой и долгой их песни впервые
мальчик понял, с каким напряжением двигался груз.

Он стоял у лабаза, пред дверью сколоченной криво.
Там у тумбы (где раньше виднелась подвода с овсом),
с закатившимся взором уже неземного отлива,
погибала ворона, придавленная колесом.

Вдруг один из певцов подошел к изувеченной птице,
с хрипом дух перевел, перестав поясницу тереть,
и сказал пареньку (что стоял со слезой на реснице),
что хотел бы, как ворон, он в эту же ночь умереть.

Он с мякиной в кишках над обильною Волгой работал,
торгаши кулаком угощали его сгоряча,
изошла его сила усталостью, кровью и потом,
и за это грошу он название дал палача…

…Николай прибежал в этот вечер к отцу и мамаше,
позабыв медяки и картуз на прибрежном песке,
и поняв, что нередко уход в равнодушие страшен,
и что правда находится лишь в разделенном куске.

Пусть один не воин в поле,
пусть толпой выходят в бой —
есть один лишь подвиг воли:
сила воли над собой.

Корабль обречен на крушенье,
и крысы бегут не к добру.
В своем основном прегрешенье
успею ль признаться перу?

Зияют зловещие щели,
пробоины гибнущих шхун.
Крушенья страшусь я — ужели
сродни мне хвостатый грызун?

Увы, я во всем малодушна:
веревки боюсь в вышине,
волной восхищаясь воздушной
боюсь я того что на дне.

Боюсь отражений на стенке,
наседок что клохчут в гнезде…
Боюсь оказаться в застенке
на хлебе одном и воде.

За то что погрязла я в прахе
(как крыса, залезшая в пруд),
за слабость, за все мои страхи
хочу я задать себе труд:

среди поколенья иного
(о годы отцовых отцов!)
среди претворяющих слово
в дела, но едва ли дельцов —

я почву архивную рою
пером, и в загробной стране
ищу неустанно героя,
противоположного мне.

Средь женщин с неженскою долей
нашла я в застене немом
одну — с вдохновенною волей
и с невозмутимым умом.

С героем встречаюсь я робко,
как с северным ветром волна.
Опять черепная коробка
моя рокотанья полна.

Она о пучине рокочет,
как раковина на песке,
что слабым гудением хочет
сказать о большом сквозняке.

Когда фонарщик зажигает
в густом тумане фонари,
девица друга поджидает,
чтоб ворковать с ним до зари.

Но друга нету. Нету друга.
Несется ветер второпях,
над крепостью летает вьюга.
Я друг ее — уже в цепях.

Что ты делаешь, невеста?
ситец режешь у швеи.
Но останутся без места
завтра рученьки твои.

Пусть папаша мой с мамашей
в захолустной тишине,
похлебавши тюри с кашей,
вспомнят завтра обо мне.

Отойдут душа и тело —
им труды уже невмочь.
А не ими ли хотело
сердце родине помочь?