Владимир Маяковский - Пощечина общественному вкусу

Острое, Тонкое свистело, вонзалось, но не протыкало.

По всем концам грохнуло. Толстокоричневое повисло будто на все времена.

Шире расширь свои руки.

А лицо свое покрой красным платком.

И может быть, еще ничего не сдвинулось: только ты сдвинулся.

За белым скачком белый скачок.

А за этим белым скачком еще белый скачок.

И в этом белом скачке белый скачок. В каждом белом скачке белый скачок.

Вот то то и не хорошо, что ты не видишь Мутное: в Мутном то оно и сидит.

Отсюда-то все и начинается . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Треснуло . . . . . . . . . . . .

Совсем большие дома рушились внезапно. Маленькие дома оставались невредимы.

Толстое, твердое, яйцеобразное оранжевое облако повисло над городом вокруг. Казалось, оно повисло на остром конце длинного креста высокой худой колокольни и светило фиолетовым светом.

Сухое, голое дерево поднимало к голубому небу свои дрожащие трясущиеся длинные ветви. Оно было черно, как дыра в белой бумаге. Четыре маленьких листа дрожали временами. А было безветренно-тихо.

А когда приходила буря и сметала какой-нибудь толстостенный дом, тонкие ветви не дрожали. Маленькие листья делались жесткими, будто из железа вылиты.

Прямой линией пролетала в воздухе стая ворон над городом.

И опять внезапно все стало тихо.

Оранжевое облако исчезло. Режуще-синим стало небо. Город сине-желтым до слез.

И в этом покое звучал только один звук: удары копыт. Тут все знали, что по совершенно пустым улицам блуждает совершенно одна белая лошадь. Этот звук звучал долго, очень долго. А потому и нельзя было никогда точно сказать, когда он прекращался. Как сказать, когда наступает покой?

От тяжких, длинно растянутых, нисколько не выразительных, безучастных, долго, долго в глубинах, в пустоте шевелящихся звуков фагота все постепенно делалось зеленым. Сначала глубоко и слегка грязноватого оттенка. Потом все светлее, холоднее, ядовитее, еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее.

Дома росли кверху и делались уже. Все склонялись к одной точке направо, где, быть может, было утро.

Как бы стремление к утру намечалось.

И еще светлее, еще холоднее, еще ядовитее делались небо, дома, мостовая и люди, шедшие по ней.

Они шли непрестанно, непрерывно, медленно, перед собой глядя неизменно. И всегда одни.

А тому соответственно увеличивалось голое дерево большой роскошной кроной. Высоко сидела эта крона и форма ея была плотной, колбасообразной, кверху выгнутой.

И только эта крона одна была так ярко-желта, что не выдержать бы этого ни одному сердцу.

Хорошо, что никто из там внизу идущих не увидел этой кроны.

Только фагот стремился обозначить этот цвет. Он поднимался все выше и ярким и носовым стал его напряженный звук.

Как хорошо, что фагот не мог достичь этого тона.

«Никто оттуда не выходил.»

«Никто?»

«Никто.»

«Ни один?»

«Нет.»

«Да. А как я проходил мимо, один всё-таки там стоял.»

«Перед дверью?»

«Перед дверью. Стоит и руки расставил.»

«Да! Это потому, что он не хочет никого впустить.»

«Никто туда не входил?»

«Никто.»

«Тот, который руки расставил, тот там был?»

«Внутри?»

«Да, внутри.»

«Не знаю. Он руки расставил только затем, чтоб никто туда не вошел.»

«Его туда поставили, чтоб никто туда внутрь не вошел? Того, который расставил руки?»

«Нет. Он пришел сам, стал и руки расставил.»

«И никто, никто, никто оттуда не выходил?»

«Никто, никто.»