Елена Крикливец - Стихи

Тургеневский кружился листопад,
глубокий пруд без меры осыпая.
Сюда пришла я просто наугад,
доверчиво,
за солнцем,
как слепая.
И был каким-то вяжущим покой,
и мысли без конца и без начала.
Над этой неподвижною водой
я очень долго, помнится, стояла,
в руках кленовый листик теребя,
как барышня из N-ского уезда…

…Вдруг заглянула,
может быть, в себя,
а может быть, в чернеющую бездну
и отшатнулась.
Только горький крик
застрял в груди
и небо потемнело.
О том, что мне открылось в этот миг,
я никому поведать не посмела.

…Блестит на окнах тонкая слюда —
мороза филигранная работа.
Но вновь и вновь мне хочется туда,
где черный пруд и листьев позолота.

Скромный дворик живет, как и прежде:
лай собачий и шум тополей…
Но знакомых встречаю все реже
и уже не считаюсь «своей».

Только помнят скамейка кривая
и зеленый соседский балкон,
как смеялась я, в куклы играя,
или злилась на что-то тайком.

И, быть может, порой обижала
ту, которой надежнее нет.
А она как ни в чем не бывало
из окошка звала на обед.

Принимая из теплых ладоней
необъятную миску борща,
я тогда, в этом стареньком доме
научилась любить и прощать.

Сколько раз в темноте разбивалась о камни,
завершался полет острой болью в крыле…
И бессильно за воздух цепляясь руками,
я пыталась суметь
устоять на земле.

Только боль утихала во мне понемногу,
и звала в высоту непонятная страсть…
И, конечно, внизу оставалась дорога,
на которую снова придется упасть.

Я боюсь,
что однажды не выдержат крылья,
безнадежно вдали замигает звезда,
и, упав,
захлебнусь я дорожною пылью…
Страшно мне…
а на небо смотрю иногда.

И когда замечаю летящую стаю,
тихо зависть в душе шевельнется опять,
но в промерзшую землю все глубже врастаю,
потому что хочу
научиться стоять.

В лицо швыряла вьюга хлопья снега.
На сотню километров — ни души.
Он об одном просил сейчас у неба:
чтоб память, будто свечку, затушить,
чтобы стряхнуть все мысли так же просто,
как снег с пальто —
движением одним —
о детях,
что свои свивают гнезда,
о друге
и о той, что рядом с ним.

Свершилось.
Только белая дорога,
и ветер,
и бесчинства февраля…
Унять озноб. Освоиться немного —
и можно этот путь начать с нуля.

Он был один.
Душе обындевелой
любая боль, пожалуй, не страшна.

Хотелось бы сказать, что вьюга пела…
Да вот не пела — плакала она.

Маршрут известен, кони ожидают,
немало верст осталось позади.
Дистанция как будто небольшая,
и никаких препятствий на пути…

Когда по мостовой стучат подковы,
и не забыто, вроде, ничего,
и весь багаж надежно упакован —
не застрахован ты от одного:

твоя судьба, которой вдруг наскучит
к нелепой цели мчать во весь опор,
хозяина свезет, как пьяный кучер,
на неизвестный постоялый двор.

Пусть ты — в повозке — более вменяем,
твердишь (и, безусловно, в этом прав):
«Коней на переправе не меняют!»

Меняют путь и место переправ.

Умывая природу
до первого снега,
осень тратила воду,
закончить спеша.
И последние силы
собрав для побега,
под спасительный ливень
рванулась душа.

Ей хотелось, наверно,
стать лучше и чище,
и отмыться от скверны,
и вновь полететь…
Чтоб хоть искра надежды —
на всем пепелище,
чтобы золото реже
менялось на медь.

И застыла на ветке
слеза очищенья.
Новый день незаметно
дорожки протер.
Осень рваные листья
с немым отвращеньем,
как подметные письма,
швырнула в костер.

Взгляд затравленной старой волчицы
и лица изможденный овал.
Ходит истина, в двери стучится
тех, кто раньше по ней тосковал.

А поэты давно не пророки,
в муках творчества биться устав,
друг у друга «заимствуют» строки,
что с похмелья глаголют уста.

Долго не было.
«Верно в обиде!» —
старики сокрушались по ней.
Только вновь ее кто-то увидел
на крыльце у закрытых дверей.