Дмитрий Воденников: Обещание

Собака летит в небеса, не проснувшись, и сновидит
сладкую думу:
хорошо я устроилась – не зовут меня на притравку,
на охоту не тянут – чтоб лису пошугать, погонять,
а то схватит лисица меня,
понесет, как слюнявый тапок
(за синие горы, за темные реки, за смеркающиеся леса),
буду я в лисьих зубах болтаться, как мертвая тряпка,
мордой своей по ромашкам, летящим навстречу, стучать...
Я же лечу и думаю: вот порвали мне, суки, шавку,
где же теперь я буду Чуню мою искать?
– Ведь любил я тебя, моя Жучка, мой Мухтар, Белый клык
и Барбос,
за то, что так сладко и чудно – все в тебе и сплелось,
и срослось,
за глупые взгляды, и трусость, и за ухо твое – на бегу,
а за мертвые раны и брюхо я тебя не люблю (не могу).
Что я буду – понимаешь – представлять?
Ухо к носу, лапы к брюху приставлять?
Как тебя окучивать? —
Хвостик в попу вкручивать?
Для взлетевших в нашу даль
хвостик – лишняя деталь.
Руки – на юге,
Уши – на севере...
Как же мне тебя любить,
чтобы мне поверили?
В общем, война не война, сон не сон, смерть не смерть,
жизнь не жизнь, дым не дым.
Каждый летит в пустоту, каждый думает, что любим.

Как мы станем умирать, умирать,
мы пойдем друг друга на небе искать,
голубками толстенькими по небу лететь
(у меня в зобу – веселая жизнь, у тебя во рту – веселая смерть),
а в масштабе – как Россия и Польша:
ты поменьше голубком, я – побольше.
...Вдруг я вижу: это что – за ремешок?
Это Чуня, мой прозрачный дружок.
Ты теперь как целлофановый мешок,
вся видна от кровотока до кишок.
И хотя я не так себе представляю момент умиранья
(ну не быть мне в послесмертии тем же):
– Если хочешь, – предлагаю, – на прощанье
(я побольше сгустком света, ты поменьше),
мой туман с твоим туманом погуляет
над проснувшейся Москвою, как и прежде?
– Давайте! – отвечает собака.
А сама уже тает и тает.
Удивительно все-таки глупая сука.

...Полетим на юг Москвы посмотреть – как там Оленька
здоровая живет,
полетим с тобой на запад посмотреть – как там Ирочка
счастливая живет,
и на север полетим посмотреть, как там Сеня с Сашей
в Питере живет,
Рома, Настенька и Светочка живет
(у меня уже такой большой живот,
что осталось только несколько минут) —
ну живут – и слава богу, что живут.
А собака уже тает и тает.
...Мне тут снилось однажды: далекий израильский дом
(всего-то пять дней мы и были с тобою вдвоем),
ты мне все говорил: ты же темный, как кошкины сны,
потеряешься в городе этом, найдет полицейский, а ты
только «мяу» да «ы-ы».
Даже улицы, где ты прописан, ты не знал и, уверен, не знаешь.
А ну отвечай – ведь не знаешь?
И я отвечаю: – Не знаю.
...но зато я узнал, сколько было в нас волчьей любви...
Пять уж лет как проснулся,
а я только «мяу» да «ы-ы».
А еще я запомнил (при жизни) – дом в Москве
и заснеженный дуб:
много было в доме этом – рук ее и губ,
девять лет одно лишь дело
было у нее:
тело женское, большое,
тело белое твое.
Ты любила это тело, глупая и нежная,
только где же твое тело, тело твое прежнее?
Девять лет меня хотела, молодела, старилась
(но лисе такое дело никогда не нравилось):
трубки разные во рту, лейкемия белая,
лебедь белая моя, что же ты наделала?..
Но когда один человек уходит, выздоравливает или
повесился,
другой человек через несколько лет собирает в мешки
оперенье его,
все шмотье: белоснежные крылья, пальто
и штаны —
и выносит на лестницу,
и спускается к мусоросборнику – и на сердце его легко.
...На помойке выпал снег
и бомжей обрадовал:
у лисы любимых нет,
ей они без надобы.
Как от них лиса устала,
и во сне не рассказать:
четырех сторон ей мало,
надо пятый свет искать.
Но, прощаясь, говорила
(я точнее, говорил):
– Тех, которых я любила,
я действительно любил.
– Дорогой автоответчик, ты прости меня за ложь
(ты потом на человечий сам меня переведешь).
Ни английский я не знаю, ни на русском не пою,
я на ломаном туманном тут с тобою говорю.
Жили-были эти люди, неродная мне семья,
я надеюсь, снова будет кто-то счастлив без меня.
Длится долгое свиданье,
слез прощальных – полон рот.
– Дорогие , до свиданья,
здравствуй, жопа, Новый год.