Дмитрий Воденников - Обещание

Опять сентябрь, как будто лошадь дышит,
и там – в саду – солдатики стоят,
и яблоко летит – и это слышно,
и стуки, как лопаты, говорят.
Ни с кем не смог
ни свыкнуться, ни сжиться —
уйдут, умрут, уедут, отгорят —
а то, что там, в твоем мозгу, стучится,
так это просто яблоки стучат.
И то, что здесь
сейчас так много солнца,
и то, что ты в своей земле лежишь,
надеюсь, что кого-нибудь коснется.
Надеюсь, вас. Но всех не поразишь.
А раз неважно всем,
что мне еще придется,
а мне действительно еще придется быть
сначала яблоком, потом уже травою —
так мне неважно знать: ни то, что будет мною,
ни то, что мной уже не сможет – быть.
А что уж там во мне рвалось и пело ,
и то, что я теперь пою и рвусь ,
так это все мое (сугубо) дело,
и я уж как-нибудь с собою разберусь.
Смирюсь ли я, сорвусь ли, оскудею
или попробую другим путем устать,
я все равно всегда прожить сумею,
я все равно всегда посмею стать.
Но – что касается других:
всех тех, которых нет,
которых не было,
которых много было –
то если больно им
глядеть на этот свет
и если это важно вам – спасибо.

ВОТ Я СТОЮ ПЕРЕД ВАМИ,
ПРОСТОЙ РУССКИЙ МУЖИК,
ЖИЗНЬЮ БИТЫЙ,
СОБОЮ, КАК ВОДИТСЯ, ЛОМАННЫЙ –
ВОТ СТОЮ Я И ДУМАЮ:
а ведь нету претензий нету обид
все что могло – все стряслось
а что не сложилась
как-то иначе моя ненаглядная жизнь –
ну не сложилась
ЗАТО –
КТО-ТО ЗАВИДУЕТ МНЕ,
КТО-ТО БОИТСЯ,
А МНОГИЕ ДАЖЕ МЕНЯ УВАЖАЮТ.
Как это мне удается –
мне неизвестно.
май – ноябрь 2000

Землею пахла, воздухом пылила,
а выпила меня и отпустила
(ну, вот и пусть сама в земле лежит).
У молодости безобразный вид,
когда она уже остыла.
Да и без нас уже напичкана по горло
земля, как курица, но вот приснилось мне,
что мой отец (точнее, папа) умер
и на прощанье – озверел во мне.
Как колобок, вертящийся, паскудный,
все прыг да скок по венам и рукам,
а мне вдруг кажется, что я его забуду,
а мне вдруг кажется, что я его отдам.
И как ни гадок мне его затылок,
но я хочу его схватить – и не могу,
и он летит, как розовый обмылок,
выскальзывая с криком в темноту.
Вот так и я уйду (и на здоровье),
и ты уйдешь – провалишься к цветам,
но все равно всей невозможной кожей
услышу я (и ты услышишь тоже):
Я тебя никогда не забуду, о боже, боже.
Я тебя все равно никогда никому не отдам.
Я ведь знаю, что вроде любил, любил меня кто-то из вас,
но вот что интересно – о, Боже мой, Боже, – отвсюду:
из всех, из цветных, из цветочных, распахнутых каш —
я-то тебя никогда-никогда не забуду,
ты же меня – никогда никому не отдашь.
Я говорю –
из такой очевидной пурги,
из черешен таких, из такого расцветшего чуда:
госпидя, боже ты мой, я тебе никогда не забуду
ни поганую мякоть мою, ни шершавые руки – твои.
Но зато – по молочной реке,
по кисельным твоим берегам,
убираясь в зеленый подвал
под цветную весеннюю груду —
так, как я под тобою, никто никогда не лежал.
Я тебя все равно, все равно никогда не забуду.

И ЧТОБЫ ЖИЗНЬ ТВОЯ ВСЮ ЖИЗНЬ СТОЙМЯ СТОЯЛА
ОДНИМ УПРУГИМ И ЦВЕТУЩИМ КУБОМ
И ЧТОБЫ ВСЕ ЭТО ТВОЕЙ МОГИЛОЙ СТАЛО,
НО ТОЛЬКО Я ТВОЕЙ МОГИЛОЙ БУДУ.

Это я —
в середине весны, в твердой памяти, в трезвом уме,
через головы всех,
из сухого бумажного ада —
это я – так свободно —
к тебе обращаюсь,
к тебе,
от которого мне – ничего, кроме жажды, не надо.

Потому что сейчас —
через почки и глыбы идя,
из-под почек и глыб – я сейчас так отчетливо знаю,
что из всех претендентов
ты – все ж таки выбрал – меня,
потому что я старше тебя и себя защищать не желаю.