Павел Лукницкий - Памир без легенд (рассказы и повести)

-- Сколько красных аскеров на Ванче?

Гриша был в полном сознании. Мысль его работала даже гораздо ясней и отчетливей, чем всегда. Но ему вдруг стало жаль самого себя и очень захотелось заплакать. Он, вероятно, и заплакал бы, и, наверное, с громким всхлипываньем и мольбами, если б неожиданно не увидел подошедшего к камню молодого басмача с винтовкой. С его, Гришиной, винтовкой, отнятой у него. И тогда опять к нему пришла злоба--крутая, беспомощная. Он забился на камне, но его крепко держали. Тогда он вытянулся и затих. В горле его было сухо. Трудно, как бы из глубины души, он сделал горлом глотательное движение. Но во рту почти не было даже слюны. И все-таки он плюнул, еще раз плюнул в лицо склоненному над ним мулло Амон Насыру-заде.

Тот в тихом бешенстве обтер рукавом и надавил ножом на Гришину грудь. К правому боку Гриши потекла теплая струйка. Мулло Амон Насыр-заде искусно вырезал пятиконечную звезду на Гришиной коже. Боли не было, но холодком, мелкой дрожью от головы до пальцев ног пронизало Гришу отчаянье. Басмач с винтовкой рванул окровавленную рубаху в другую сторону и открыл левый сосок Гриши. И здесь он увидел тумор. На тонком шнурке болталась треугольная тряпочка, перевязанная суровой ниткой. Басмач взял ее и потряс на ладони. Он явно был заинтересован.

-- Это что?--спросил он, обращаясь не то к Грише, не то к мулло Амон Насыру-заде.

Гриша отвечать не мог, а Насыр-заде, вскользь оглядев тряпочку, брезгливо сказал:

-- Это--комсомольский тумор. Это--нечистота. Брось его в огонь и умой руки.

Басмач приставил винтовку к камню, сорвал с Гриши тумор и, отступив на шаг, швырнул его в костер.

И совершенно неожиданно для всех из костра в сторону рванулось пламя и раздался короткий, не очень громкий, но сухой взрыв, ибо комсомольский тумор Гриши был попросту детонатором ручной гранаты, который, как и многие пограничники, Гриша носил на груди.

На все остальное потребовались секунды, и Гриша рассказывал об этом удивительно просто:

-- Они, понимаешь, сдуру шарахнулись в сторону. Ну, паника у них произошла, что ли. А как меня отпустили, я и вскочил. Гляжу -- винтовка под боком, схватился за нее, да и в воду. Сгоряча переплыл реку, так запросто ни в жизнь бы не переплыть. За мной они не сунулись--винтовка-то у меня, хоть патронов и пять штук всего, а уж теперь -- нет, шути, не по мне это даром патроны тратить... Ну, постреляли они в меня с другой стороны, да где там, в камни я надежно захоронился. Со злобы сам по ним чуть не пустил, ладно, что вовремя сообразил -- нельзя через границу. Все ж таки соображение действовало тогда!

А если спросить Гришу, что было потом, он и рассказывать не захочет. Скажет только лениво:

-- А ничего потом не было. Пришел на Ванч, и все тут. Наши повстречали. Коня жаль, гуляет теперь в Афганистане... Ну, да вот звезда еще на груди появилась. А связным тогда, хоть и просился я, все ж таки другого послали...

Я думаю, теперь читатель согласится со мной, что такой "тумор", какой был у Гриши,--безусловно, в данных, обстоятельствах, полезен. А все прочие туморы -- чушь. Так же думал и Кашин, рассказавший мне эту историю.

1933-1953

НЕЧАЯННАЯ ЗАДЕРЖКА

Мы, пограничники, пришли на границу и поставили над обрывами к Пянджу наши заставы. Это было в 1931 году. И надо признаться, когда на границе не бывало событий, нам в ту пору жилось скучновато; но событий бывало много: на земле наших соседей -- дружественных, но еще неспособных избавиться от резидентов империалистических стран, -- ютились банды бежавших от нас басмачей, Они все никак не могли успокоиться и изощрялись в попытках испортить жизнь советским людям, которых у мы пришли охранять. Вот тогда и случилась эта, в сущности, совсем незначительная история.

...Трудно было увидеть всего себя в маленькое туалетное зеркало, но иного на заставе не существовало. Помначзаставы Семен Грач, отойдя в самый дальний угол узенькой комнаты, видел себя только от черных курчавых волос и матовой бледности щек до ворота великолепной бурки, открывавшего ярко-зеленые петлицы с двумя красными квадратиками. А увидеть себя целиком было необходимо. Тогда Семен Грач стал разглядывать себя по частям и, наконец, убедился: весь он--от влажного блеска мягких, тончайших ичигов до бледных, почти прозрачных мочек чуть оттопыренных ушей--хорош и так привлекателен, что его не отказался бы изобразить в любой из своих поэм хоть сам Лермонтов! Вполне довольный собою, он подошел к окну, за которым свистела зима, поставил зеркало на побеленный известкою подоконник и вышел из комнаты, чтобы распорядиться седловкой коней.