Павел Лукницкий - Памир без легенд (рассказы и повести)

-- ...Совьет окумат--советская власть ни с кем воевать не хочет. Совьет окумат считает своими друзьями всех, кто мирно трудится. Советские люди поднимают оружие только в том случае, если пролита кровь, и только в целях самозащиты... Вот, товарищи и друзья! Вы собрались сюда. Среди вас, может быть, есть бывшие басмачи. Мы не хотим знать--кто именно, мы не спрашиваем вас о них. Зачем?.. Они поняли свои ошибки, они хотят мира. Хвала им. Мы хотим мира. Пусть живут и работают, пусть пасут стада и занимаются земледелием, пусть не боятся нас. "Красные солдаты"--красноармейцы--друзья всех трудящихся. Они помогают трудящимся. Вот спросите наших караванщиков-узбеков, не сейчас, потом спросите. Они расскажут вам, как красноармейцы помогают их отцам и братьям--скотоводам и земледельцам--там, в их родных кишлаках, всюду, где живут с ними бок о бок... Товарищ Ильин, переведи!

Ильин переводит; все внимательно, его слушают. Теперь лица уже не кажутся мне одинаковыми, я вижу разные глаза: вот эти радостные, веселые, они жадно ловят каждое переводимое слово-- молодой киргиз, волнуясь, мнет на коленях свой малахай. Ну да, конечно, он думает заодно с нами, он сам бы сказал все это, если бы слова эти раньше пришли ему на ум. А вот другие глаза: воспаленные, подозрительные. Они пусты и утомлены. Они глубоко вошли в рыхлое лицо, как изюмины, вдавленные в мягкое тесто. Они скрытно прищурены. Конечно, это глаза басмача. Вот и по богатой одежде видно. Это бай. Он покачивает головой сверху вниз, он повторяет: "Хоп... хоп... хоп..." О, во всех случаях жизни, что бы ни говорили ему, он скажет: "хоп". Нет в мире утверждения, с которым он не согласился бы. "Хоп"-- а мысль его идет своими скрытыми извилистыми путями. Может быть, он полон ненависти. К своим соседям-сородичам, которых никакими посулами, никакой угрозой уже не вызовешь на разбой? Хотя бы, например, к тому, который вон сейчас вскочил на ноги и отвечает Ильину с жаром, с настоящим волнением, рассказывая, как вел он в Фергану стадо баранов и как несколько часов подряд встречные красноармейцы помогали ему на бурной реке. Бараны тонули, красноармейцы развьючили одну из своих транспортных лошадей и снятым с вьюка арканом вязали баранов, по трое вместе, и тянули и протаскивали их сквозь течение...

-- Чужие красноармейцы, совсем незнакомые... Э... э... да... так было... Хорошо помогали... Правду говорит товарищ начальник.

И я смотрю на его соседа, который сейчас встретился с Тахтарбаем взглядом и плюнул на землю.

Перцатти говорит с подъемом. Сидящий претив него--тот, рыхлый, о котором я подумал, что он бай,-- слушает, слушает, клонится вперед; ему лень, он внезапно разевает рот и громогласным, протяжным зевком перекрывает голос Перцатти. Зевок, а за ним другой, еще громче, хриплее и раздражительней. И от этого зевка -- мгновенное, чуть заметное замешательство Перцатти. Но никто не смеется, никто не обернулся на этот зевок. Он не замечен кочевниками. Перцатти говорит дальше:

-- Советская власть не будет мстить никому за все происшедшее. Советская власть не хочет войны. Если бы она хотела войны, она прислала бы сюда хоть тысячу, хоть десять тысяч аскеров, орудия, пулеметы, аэропланы. Но она не делает этого, ни одного отряда она не присылает сюда, и мы не сюда пришли, мы идем мимо, завтра уйдем, и, видите, мы никого не трогаем здесь. Вы, присутствующие здесь, должны это объяснить всем своим родственникам и знакомым, разнесите эту весть по глухим ущельям: узункулак--длинные уши,--у вас есть свой телеграф. Передайте тем, кто был басмачом, кто грабил,--пусть вернут награбленное в Гульчу. Возвращающих награбленное мы арестовывать не будем, пусть не боятся, мы никого не хотим наказывать, мы знаем, что они заблуждались. Донесите эту весть и до курбаши Боабека, пусть он сдастся добровольно. Если сдастся-- он будет наказан, но останется жив, а потом своим трудом может заслужить прощение. Если не сдастся -- все равно будет пойман, и тогда его никто не простит!

В середине речи Перцатти к нам подъехал какой-то дородный, высокомерный старик. Некоторые из сидевших вокруг бросились снимать его с лошади, почтительно очистили ему место. Другие оглядели его враждебно и ни одним жестом не выразили почтения ему. Киргиз, рассказывавший о переправе баранов, сомкнул губы и задвигал скулами, а в глазах его вспыхнула ненависть.

Роль переводчика перешла к Юдину. Юдин лучше говорил по-киргизски, и слушатели лучше воспринимали его быстрые, короткие фразы с большими паузами между ними,--негромкий, спокойный разговор со смешками, шуточками и живыми примерами. С разрешения Перцатти, Юдин говорил многое от себя...