Николай Асеев - Булань

Белей холодеет росистая кожа,
Костенеют и пальцы,
И локти.
Горы и зной, и вечер похожи
На хрипы в орлином клёкоте.

Солнц — звёзд — дней — ламп —
  Золотой поход.
Если я, — то взлетать орлам
  Под лучами моих охот.

За миром охота. Мечу мишень
  Карим выстрелом глаз,
И ложится расстрелянный день
  К стенке ночи, с угла,

И ложится на строчку, в стихи,
  Как павший друг,
Под гул революций — смертей — стихий —
  Отплытий — нашествий — разрух.

Россия — Урал — Сибирь — Иран —
  На город нижу города.
Мятежами исхлёстанных губерний и стран
  Топорщится череда.

Гончие чувства сопутствуют мне,
  И за стаей слов
Улюлюкают, травят трубы огней
  Убегающий посвист веков.

Огонь и погоня, и опять огонь,
  Поход огней
Шуршащей алой кривой ногой
  В зрачки моих карих дней.

Крылами звякни. Искрой взвейся,
Из-под подков, из-под копыт
Падёт и вспыхнет по-над весью
Почин отчаянной тропы.

  От Москвы, от России с огулом
  Мятежами и громом миры
  Заражает гул за аулом,
  За вершиной, за сном у горы.

  И ширяет над облачной ширью
  Над Кавказскою рябью разгром, —
  Это струны твои раскрошили
  Ледники и хребты серебром.

  И не вьюга, а шерсть овечья
  Ураганом бьёт на стихи, —
  Это с пастбищ, с нагорий, с увечья,
  Со снегов, со друзей, со стихий, —

  Это с дней, это тари к гитаре
  Муэдзин заклинает романс.
  Злые годы тебе поквитали
  Старый счёт за цыган, за грома.

И Аль-Баррак крылами грянул,
Копытом грянул в камни, в дым,
Взлетев над родиною рдяной
К седым уступам, к дням седым.

О, как мне горестно, мой город неживой.
Мой Петр! Мой Петр! Я будто на чужбине.
Сквозь здешний Кремль я вижу: над Невой
Плывет дымок, чуть розовый, чуть синий.

Я слышу сосен скрип. Сосна к сосне
Склоняется. О, время! О, движенье!
Гранитный шум я слышу, как во сне,
И мудрых волн спокойное теченье.

О, град мой! О, Петр, верни, верни,
Верни мой дом, верни мое наследство!
Любви моей мучительные дни,
Любви моей мучительное детство.

Постигну ли чудесное смиренье,
Как складки ветерка в лесной глуши,
Приму ли кровью вечное мученье.
И узких глаз холодное глумленье
Над наготой взволнованной души?

Но, Боже мой, как трудно мне, как тесно.
Дыханьем править, грудью шевелить,
Кривить душой в тюрьме моей телесной,
Ловить губами воздух пресный
И кожу влагою поить.

Есть миг неуловимо гибкий,
Полосонет бесследно кнут….
Плывите золотые рыбки
Неперехваченных минут.

В небе осень треугольником.
Журавлиный клин тоски,
Сердце — куст без листьев, голенький.
Молоточками виски.

Есть в миге пробудном ленивая нега,
Сладчайшая нега в ресничной пыли,
Занеженность радости первого снега.
Бели, мое сердце, бели.

Эта черная ночь, эта черная кошка,
Этот замысел черный, как кошка и ночь.
А ведь надо «так мало», «совсем немножко.»
Чтоб безлунную кошку в душе превозмочь.

Топот тишины по стенам конницей.
Скалы скул оскалом из-за туч…
Мне бы только в крях, моей бессонницы,
Голубой иглой просунуть лунный луч.

Что ждет меня в нигде веков — не знаю,
Иль Аль-Хотама, иль Твой Сад — не знаю.
Пророк с крестом не убивал я — знаю,
С мечем Пророк не раз казнил — я знаю.

Я силюсь тоской напряженной.
Упалое солнце поднять…
Трепещет в душе обнаженной
Желтый лист догорелого дня.

Печаль моих недостижений
Подчас милей пронзенных строк. —
Священное самосожжение
В бессильном пламени тревог.