Виктор Боков - Собрание сочинений. Том 2. Стихотворения

Он обнимал траву, деревья, землю,
Все понимая вещею душой.
Опасней и сильней, чем злое зелье,
Пил вдохновенье братиной большой.

День был велик. Но солнце шло к закату,
Роса садилась на его плечо.
Цветам он признавался: — Мне бы в хату! —
Цветы грустили: — Приходи еще!

По узенькой тропиночке-дорожке,
Как пастушонок мил, белоголов,
Он шел на сеновал и нес в лукошке
Сто звезд, сто песен, сто колоколов.

Они гудели в сердце у поэта,
Ничком ложилась перед ним трава.
Он забывался только до рассвета,
Чуть свет опять на луг — пасти слова!

С тех пор какие годы миновали!
Какое горе видел ваш народ!..
…Есенин жив! Сергей на сеновале
Бессмертные стихи свои поет!

Невеста моя — луговина с зеленой травой!
Обнять невозможно — она беспредельна.
Она разлеглась под высокой, густой синевой,
И можно ее приласкать по травинке, отдельно!

Срываю гвоздику в щеку свою щекочу,
Срываю горошек, вдыхаю знакомую пряность.
Я, руки раскрылив, лежу, ничего не хочу,
А в сердце растет несказанная, тихая радость.

Откуда она? Я не молод. И все позади.
Губам с поцелуя бывалого вновь не зардеться.
Но бьется, как пленник кавказский, в груди
Влюбленное в жизнь и в людей беспокойное сердце.

Плывут облака на Рязань, на Орел, на Ростов,
А в доннике пчелы гудят, как гудки паровозов.
И бьют родники Берендея из вечных пластов,
И клевер цветет у дороги, младенчески нежен
                       и розов.

И хочется жить и грустить, и лениво лежать,
И медленно думать о чем-то, на то и рассудок,
И после большой передышки влюбленно бежать
К черте горизонта, окрашенной в цвет незабудок.

Не верится, что лета больше нет!
Ау! Откликнись, иволга залетная!
А лес уже по-зимнему одет,
Синичка, а не иволга зовет меня.

Не верится, что лед сковал реку,
Вода на резкий холод обижается.
В кустах замерзло звонкое «ку-ку»,
Зато уж «кукареку» продолжается!

Зима! В твоих высоких теремах
Полно мехов собольих, горностаевых.
Люблю я исполинский твой размах,
И не грызут меня зимой раскаянья.

Я лето прожил в праведных трудах.
Летал, читал, встречался с лесорубами.
Бывал на тех местах, где нефть, руда,
С бурильщиками Севера орудовал.

Суровые ладони рыбаков
Мне руку жали по-рыбачьи истово.
Я не придумал это, я таков,
Стихи мои — моя прямая исповедь.

И мне теперь так нравится зима
Обличием своим и добрым именем.
И захожу я в чудо-терема,
Покрытые прекрасным белым инеем.

Ау! Зайчишка-плут, ну, покажись,
Пройдись своей нетореной дорогою.
Прекрасен этот мир, прекрасна жизнь,
Кто не согласен, тот теряет многое!

Севан сердился, бил по крыльям катера,
Окатывал холодною водой.
От этого к нему моя симпатия
Росла, как белый гребень над волной.

— А почему ты буйствуешь? Скажи мне!
Тебе чего — не нравится восток?
— А потому, что я не в том режиме,
В котором умудрил меня господь.

Мой уровень трагически понижен,
Бездарно вспорот каменный живот.
Бессмыслицу большую в этом вижу,
Во мне обида кровная живет!

Ломался изумруд воды чистейший,
Оскаливался волком вдалеке.
Севан себя, как пьяный парень, тешил,
Бил вдохновенно стекла в кабаке.

Бушуй, бушуй, пространство голубое,
Тем более, что утешенья нет.
Трагично обмеление любое —
Севан ли это иль Большой Поэт!

Имя твое в переводе на русский — жасмин.
Майский цветок, опьяняюще милый и мятный.
Это мне все пожилой армянин объяснил
И хитровато спросил: — Ты влюбился в армянку?

Стадо волос твоих вышло пастись и гулять,
Словно овечья отара на плечи спустилась.
Ты никому не позволишь его загонять!
Только сама! И поэтому мне загрустилось.

Как ты легко наступаешь на новенький трап,
Как тебе машут влюбленно и мама, и папа, и тетя.
Как я, моя дорогая, и ветрен и слаб,
Если глазами слежу за тобой в самолете.

Ты прочитала с тревогой: — Ремни застегнуть! —
«Значит, опасно. А вдруг в высоте разобьешься?»
Молодость — смелость. И вот уже юная грудь
Дышит спокойно, в ты, моя радость, смеешься!