Михаил Штих - Зарытый в глушь немых годин - Стихотворения 1917-1922 гг.

Я помню – тогда, тогда –
Диковинные японские звери,
Как слова «Калиф» и «Багдад»,
Распахивали сказочные двери.

И каждый зверь оживал
И двигался по красному шелку,
Я с ними обо всем толковал,
Но в общем… не понимал их толком.

А на мертвом… шелковая курма
(Право же, это не так нелепо!)
Разгонит и оживит дурман
Погребальных великолепий.

Ты думаешь – в дымной слякоти Марта
Грохочет безумный год?
Это Реквием Уходящего в вечность Моцарта
Выпущен на волю, под церковный свод.

Тесно там. – Хочется в поле, на ветер.
Слышишь – скрипка заплакала и осталась одна?
Со стоном гобоя догорает вечер
В готическом переплете окна.

Ах, нет! Нет, – то не вечернее небо,
На котором – обманом – Любовь и Добро, –
Это Его глаза хрустальные,
Тихие, немного печальные,
Оправленные в старинное серебро.

Я путешествовал по времени –
В глуши ночей, по склонам дня.
Моя нога дрожала в стремени
Коня, несущего меня.

И развевал мне ветер волосы –
Вихрь от летящих дней и лет…
На небе огненные полосы
Стирал и вновь чертил рассвет.

Я на день пролетавший взглядывал
И знал одно: нельзя упасть.
Но дрожь в ногах… мой конь угадывал,
Что я над ним теряю власть.

Полупривстал на стремя звонкое,
Узда – как поручни весла…
Вот мы над роковой стоянкою
Без времени и без числа.

Всё, всё вокруг такое странное,
Неведомое для меня.
И понял я: то первозданная, –
То первозданная земля.

Светила в небесах багровые
Ползут, свиваются в клубок…
Конь в стороне дробит подковою
Сухой, дымящийся песок.

– Мой конь! Скитался слишком много я,
– Скорей, в знакомые века!
Но вместо сбруи воздух трогает
Моя дрожащая рука.

И меркнет дивный конь. Не верится –
Горячий, разъяренный зверь
На месте в диком беге стелется…
Исчез. Он здесь, но не теперь.

Над ним теперь мелькают ночи
И дни, как взмахи птичьих крыл…
Он возвратиться не захочет.
Он путь обратный позабыл.

– О, Боже! Если можешь, – встреть его!
– Верни его! Ведь я один. –
– Веками и тысячелетьями
– Зарытый в глушь немых годин.

Иду как всегда. Не согнувшись. Кто так
Разлуки и горечи снес бы?
Над городом, погруженным во мрак,
Большие, мохнатые звезды.

То Он над тоской и бессильем людей –
Он, кто так суров и всесилен –
Затеплил взамен городских фонарей
Огни своих синих светилен.

Отче наш, иже на небесах еси,
А мы на земле одни.
Кто думал, кто знал, что теперь на Руси
Задымят такие огни?

А Ты в угодьях своих голубых,
На светлом, солнечном троне.
Из дымных пальцев пожаров земных
Тебя ни один не тронет.

Бьёмся в лавинах летящих годин,
В крови очистительном Ганге, –
И будет ли чище нас хоть один –
Хоть самый безгрешный Твой ангел!

Поля, пустыри, перелески – спят,
Но видит ли старческий взор Твой,
Что каждый десятый из нас распят
На груди родины мёртвой.

Мне говорят: «В бокал вина нацеди
С открытым челом. – Печали забудь».
А я каждый год – от двенадцати до двенадцати –
Оглядываюсь назад, на пройденный путь.

Боем часов печали руби мои. –
Поднимаю с надеждой (с такою ль, как встарь!)
За вашу радость, мои любимые.
За юный холодный Январь.

Простите, что это слишком печально.
Простите, что это слишком фамильярно,
Но сейчас в городе глубокая осень.
Стоны далеких вокзалов глохнут
В уличной грязи. – Всё это
Не располагает к веселью,
Но зато сближает даже чуждые души.
Правда ведь?
И ты – да, ты, – ты незримо со мной,
Незримо со мной сумерничаешь на диване,
Держишь мою руку в своих.
Я читаю тебе стихи,
Разговариваю, получаю ответы…
Сумерки гуще. В переулке, под моим окном,
Наверное, фонари мигают и слепнут…
Блестят сырые панели.
Открываю глаза –
Один.
Жду, скоро ли воспоминания хлынут
В заплаканное сентябрем окно.
И так из вечера в вечер –
Всю осень…