Григорий Поженян: Стихи и песни [WEB]

Мы ещё не в отставке,
просыпайся смелей.
Время вносит поправки
даже в путь кораблей.
Были пряности, были
и пребудут, поверь.
Ох, как раньше любили!
Так не любят теперь.
Так теперь не умеют,
чтоб в снега — навсегда.
Разве пальцы немеют,
как немели тогда!
За касанье не в меру
и за ревностный нрав
раньше — сразу к барьеру,
прав ты или не прав.
Как же мы потеряли
тот сиреневый шар?
Если мир матерьялен,
из чего был тот шарф?
Тот особый, воздушный,
из весенних небес.
…Но опять стало душно,
не попутал ли бес?
И опять от наката
ходуном голова.
Я не прав, как когда-то,
и опять ты права.
Но, срывая премьеру,
гордый дух погребя,
к сожаленью, к барьеру
я веду сам себя.

Земной не знает, что пребудет там,
за тем холмом, уже иного знанья.
Но нет неотомщённым оправданья,
пока они не платят по счетам.
…Ставраки на допросе хлеб жевал
и сам был сер, и мят, и жёлт, и жёван.
Но без отцов детей растили жёны,
пока он век злодейский доживал.
Не высветлило крохотное: «Пли!» —
тень вечной вдовьей скорби под глазами.
И всё же отомщённость Березани
траву надежды сеяла в пыли.
…Не обошла судьба и Чухнина.
От обшлагов до шеи замарал он
матросской кровью китель адмирала.
И ненависть была расчехлена.
Под окнами, у стражи на виду,
тень, удлинившись, сделалась крылатой.
Он рухнул под садовничьей лопатой
в кустах сирени, в собственном саду.
…В заблудшей рясе не ушёл и он —
в обманной красной шапочке-поганке,
не выпроставший ноги из охранки,
продавший душу дьяволу, Гапон.
Его в прихожей вздёрнула рука,
вдали от причитания и шума.
И он повис в своей гапоньей шубе
с трагическим лицом еретика.
Случалось, грешник дважды был казним.
Его из свята камня выносили.
И голоса уже не голосили.
Но смертный спор ещё не кончен с ним.
Так Суллы тень являлась вдруг из мглы.
На плитах воскресала тень Нерона.
Но сколько б жизней ни жила ворона —
она — черна. Снега под ней — белы.

Скот смело смотрит под ноги.
За право быть скотом
он платит высшим подвигом —
остывшим животом.
Лениво и без гонора
он движется легко
и опускает голову,
чтоб видеть далеко.
Его приволье бойкости
пасёт в лугах трава.
Весомость — вес убойности,
а суть его — жратва.
Жратва под звёздным пологом,
корма да силоса.
Скот смело смотрит под ноги,
я — робко в небеса.
С тревогою и робостью
гляжу в ночную тьму
и думаю над пропастью
над всеми «почему».
Опутанный вопросами,
в преддверии конца,
во власти поздней осени,
хочу спросить творца:
зачем под жизни вязами,
чтоб подчеркнуть родство,
одним исходом связаны
и тварь и божество?

Лёд взломавшая вода
тяжко рухнула на молы.
Ночь всю ночь варила смолы,
с днём покончив навсегда.
Сосны гнула, в окна дула,
сотрясая валуны,
ошалело била в дюнах
чугунами в чугуны.
А в нетопленном дому,
проникая с крыши в печи,
чей-то голос человечий,
завывая, славил тьму.
…Печи стынут без огня,
церкви старятся без звонниц.
Укрываясь от бессонниц,
сны покинули меня.
Ночь — длиннее. День — короче.
Дни состарятся в года.
А куда уходят ночи?
Не уходят никуда.

Что поздних радостей печаль
и с крутизною спуск опасный,
когда осенний полдень ясный
меня опять уводит вдаль.
Что голых сучьев чернота
и крик вороньими ночами,
когда к утру над кедрачами
опять взметнётся высота.
Опять заря зажжёт кору,
и, неподвластна укрощенью,
вперёд, наперекор теченью
кета пойдёт метать икру.
И как бы ни был он зажат,
едва зализывая раны,
медведь прорвётся к океану,
чтоб окрестить в нём медвежат.
…К чему ж спешить на суд людской
с нетерпеливыми руками,
с неопалёнными висками,
с непросветлённою тоской.