Алексей Апухтин - Стихотворения

Пьяные уланы
Спят перед столом,
Мягкие диваны
Залиты вином.
Лишь не спит влюбленный,
Погружен в мечты, —
Подожди немного,
Захрапишь и ты.

И странно, и дико, и целый мне век не понять
Тех толстых уродливых книжек:
Ну как журналистам, по правде, не грех разругать
"Отрывки моих поэтических вспышек"?
Уж я ль не трудился! Пудовые оды писал,
Элегии, драмы, романы,
Сонеты, баллады, эклоги, "Весне" мадригал,
В гекзаметры даже облек "Еруслана"
Для славы одной! (Ну, конечно, и денежки брал —
Без них и поэтам ведь жутко!)
И всё понапрасну!.. Теперь только я распознал,
Что жизнь — препустая и глупая шутка!

Пускай свой путь земной пройду я
Людьми не понят, не любим, —
Но час настанет: не тоскуя,
Я труп безгласный брошу им!
И пусть могилы одинокой
Никто слезой не оросит —
Мне всё равно! Заснув глубоко,
Душа не узрит мрамор плит.

Осенний дождь волною грязной
Так и мочил,
Когда к клячонке безобразной
Я подходил.

Смотрели грустно так и лужи,
И улиц тьма,
И как-то сжалися от стужи
Кругом дома.

И ванька мой к квартире дальной
Едва плелся,
И, шапку сняв, глядел печально,
На чай прося.

1

Видок печальный, дух изгнанья,
Коптел над "Северной пчелой",
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой,
Когда он слыл в всеобщем мненье
Учеником Карамзина
И в том не ведала сомненья
Его блаженная душа.
Теперь же ученик унылый
Унижен до рабов его,
И много, много… и всего
Припомнить не имел он силы.

2

В литературе он блуждал
Давно без цели и приюта;
Вослед за годом год бежал,
Как за минутою минута,
Однообразной чередой.
Ничтожной властвуя "Пчелой",
Он клеветал без наслажденья,
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья —
И врать наскучило ему.

3

И непротертыми глазами
На "Сын Отечества" взирал,
Масальский прозой и стихами
Пред ним, как жемчугом, блистал.
А Кукольник, палач банкротов,
С пивною кружкою в руке,
Ревел — а хищный Брант и Зотов,
За ним следя невдалеке,
Его с почтеньем поддержали.
И Феба пьяные сыны
Среди пустынной тишины
Его в харчевню провожали.
И дик, и грязен был журнал,
Как переполненный подвал…
Но мой Фиглярин облил супом
Творенья друга своего,
И на челе его преглупом
Не отразилось ничего.

4

И вот пред ним иные мненья
В иных обертках зацвели:
То "Библиотеку для чтенья"
Ему от Греча принесли.
Счастливейший журнал земли!
Какие дивные рассказы
Брамбеус по свету пустил
И в "Библиотеку" вклеил.
Стихи блестящи, как алмазы,
И не рецензию, а брань
Глаголет всякая гортань.
Но, кроме зависти холодной,
Журнала блеск не возбудил
В душе Фиглярина бесплодной
Ни новых чувств, ни новых сил.
Всего, что пред собой он видел,
Боялся он, всё ненавидел.

Для вас так много мы трудились,
И вот в один и тот же час
Мы развелись и помирились
И даже плакали для вас.
Нас слишком строго не судите,
Ведь с вами, право, господа, —
Хотите ль вы иль не хотите —
Мы разведемся навсегда.

Море спит в тиши ночной,
И корабль плывет большой;
Вслед за ним, косой играя,
Фея плещется морская.

Видят бедные пловцы
Разноцветные дворцы;
Песня, полная тоскою,
Раздается над водою…

Солнце встало — и опять
Феи моря не видать,
И не видно меж волнами
Корабля с его пловцами.

Один корнет, по имени Юрлов,
Внезапно заболел горячкою балетной.
Сейчас созвали докторов, —
Те выслали его с поспешностью заметной
По матушке по Волге вниз,
Чтоб пить кумыс.
Юрлов отправился, лечился, поправлялся,
Но, так как вообще умеренностью он
В питье не отличался
И был на выпивку силен,
Он начал дуть кумыс ведром, и преогромным,
И тут с моим корнетом томным
Случилось страшное несчастье… Вдруг
О, ужас! О, испуг!
Чуть в жеребенка он не превратился:
Охотно ел овес, от женщин сторонился,
Зато готов был падать ниц
Пред всякой сволочью из местных кобылиц.
Завыли маменьки, в слезах тонули жены,
В цене возвысились попоны,
И вид его ужасен был
Для всех кобыл.
Твердили кучера: "Оказия какая!"
И наконец начальник края,
Призвав его, сказал: "Юрлов,
Взгляни, от пьянства ты каков!
И потому мы целым краем
Тебя уехать умоляем.
Конечно, гражданина долг
Тебе велел бы ехать в полк,
Но так как лошадей у нас в полку не мало,
То, чтоб не сделалось скандала,
Покуда не пройдет волнение в крови,
В Москве немного поживи!"
Юрлов послушался, явился
В Москву — и тотчас же влюбился
В дочь генерала одного,
С которым некогда был дружен дед его.
Всё как по маслу шло сначала:
Его Надина обожала,
И чрез неделю, в мясоед,
Жениться должен был корнет.
Но вот что раз случилось с бедной Надей:
Чтобы участвовать в какой-то кавалькаде,
Она уселася верхом
И гарцевала на дворе своем.
К отъезду было всё готово.
Вдруг раздался протяжный свист Юрлова.
Блестя своим pince-nez [11] Пенсне (фр.). — Ред. , подкрался он, как тать,
И страстно начал обнимать…
Но не Надину, а кобылу…
Легко понять, что после было.
В испуге вскрикнул генерал:
"Благодарю, не ожидал!"
Невеста в обморок легла среди дороги,
А наш Юрлов давай Бог ноги!
Один фельетонист, в Москве вселявший страх,
Сидевший в этот час у дворника в гостях
И видевший поступок этот странный,
Состряпал фельетон о нем пространный
И в Петербург Киркору отослал.
Конечно, про такой скандал
Узнала бы Европа очень скоро,
Но тут, по счастью, на Киркора
Нахлынула беда со всех сторон.
Во-первых, он
Торжественно на площади столичной
Три плюхи дал себе публично,
А во-вторых, явилася статья,
Где он клялся, божился всем на свете,
Что про военных ни…
Не станет он писать в своей газете.
Вот почему про тот скандал
Никто в Европе не узнал.