Ирина Кнорринг: Стихотворения, не вошедшие в сборники и ненапечатанные при жизни

А потом, как всегда, одиноко,
В непонятной тоске, не дыша,
Над испытанным томиком Блока
Человеческой станет душа.

Вечер бросит небрежные блики
В зачарованную пустоту,
И проснется мой образ двуликий
В соловьином, звенящем саду.

Бьются звенящие градинки
В красную крышу.
В сердце чуть видные ссадинки
Ноют всё глуше и тише.

Еле заметная трещина,
След одинокого горя…
Светлая радость обещана
Где-то за морем.

Стертый, затерянный, маленький
Путь мой я сделаю сказкой…
Падают звонкие градинки
В бешеной пляске…

Ты говоришь – не опошляй души.
Сама душа, ведь пошлая, трепещет.
А разум ждет в тоскующей тиши.

На сердце холод жуткий и зловещий.
И как не слушать шепота земли?
На свете есть диковинные вещи.

Ползут в морском тумане корабли.
Зачем теперь на них смотреть украдкой,
Когда в душе все струны порвались?

Ты говоришь: там холодно и гадко.
Пусть так. Но это – темный храм.
Лампадами горят мои загадки.

Все чувства и мечты хранятся там.
Пусть нет сокровищ там. Без содроганья
Его ключей я никому не дам.

А я молчу. Хочу великой дани
С земли, с травы, с деревьев и с камней,
Где цвел мой взгляд наивного незнанья.

Да, хорошо не знать! Души моей
Тогда бы яд не разделил так быстро.
Но как не знать тоску весенних дней.

Прильнуть к земле, холодной и душистой.

Как будто на пестрой картинке
Далеких, сказочных стран
Красавицы бедуинки
Отточенный, гибкий стаи.

Из древних легенд и преданий,
Из песен степей и гор
Возникли синие ткани
И пламенный, дикий взор.

Как в статуе древней богини,
В ней дышит величье и мощь.
В ней слышится зной пустыни
И темная, душная ночь.

Над ней – колдовства и обманы,
Дрожанье ночного костра,
И звон, и грохот тимпана
Под темным сводом шатра.

И вся она – сон без названья
У серых стволов маслин.
Глухой Атлантиды преданье,
Лукавый мираж пустынь.

Блестящи на ней браслеты,
И взгляд величав и дик,
Как кованые силуэты
Из ветхозаветных книг.

Кусочек природы, как ветер, как птица,
Подвижный, как пламя высоких костров,
Веселый, как день, никого не боится,
В какие-то тряпки одетый пестро.

Приветлив, как солнце, беспечный ребенок,
Задорен и весел смеющийся взгляд.
Осклаблены зубы, а голос так звонок,
Как писк воробьев, как трещанье цикад.

Как будто сошел он с рекламы летучей,
Как будто бы создан из этой земли;
Сродни ему змеи, и кактус колючий,
И белые камни в мохнатой пыли.

Простой и беспечный, как юные годы.
От мыслей и фраз бесконечно далек,
Он — часть этой яркой и дикой природы,
Колючих растений нелепый цветок.

Возможно ли счастье
В тревоге летучей,
В дыханьи весны?
Душа – силуэт у стены –
Порвалась, как туча,
На части.

Возможны ли светлые миги
Здесь, в комнате странной,
В просторном гробу?
Я здесь истязаю судьбу.
Лежат на столе деревянном
Все новые книги.

И кажется – света не будет.
Как жалки стихов моих трели,
Ушедшие сны.
А там, в аромате весны,
Проходят без смысла, без цели
Угрюмые люди.

Дрожащему сердцу не верю,
Не жду сокровенного чуда,
Тоске не пытаюсь помочь.
Дождливая ночь,
Безумие, юность и удаль –
За хлопнувшей дверью.

Ахматова сказала раз:
«Мир больше не чудесен!».
Уже теперь никто из нас
Не станет слушать песен.
И день настал, и пробил час,
И мир покрыла плесень.
И Гиппиус в статье своей
С тоской твердит в газете,
Что все поэты наших дней —
Сплошь – бездарь или дети,
Что больше нет больших людей,
Нет красоты на свете…
Скребутся мыши. Ночь молчит,
Плывет в тоске бессвязной.
Несмелый огонек свечи
В углу дрожит неясно…
О, злое сердце, не стучи:
Жизнь больше не прекрасна!