Павел Васильев - Сочинения. Письма

Я знаю, что Вы гордец и, пожалуй, сами не захотели бы стать в один ряд с подобными «реалистами» и сплетниками от литературы. Лучшая часть советской поэзии помнит Ваши первые выступления вместе с Хлебниковым, Бурлюком и Маяковским, Ваши злобные и откровенные плевки в морду «мещуры», Ваши опустошительные футуристические набеги на Северянина и Кº.

Многие Ваши открытия и мнения стали аксиомами в творческой практике современной поэзии.

Мы также знаем Ваши прекрасные стихи, как, напр., «Зима», «Весна с угощениями», «Корверан», и поэму «Игра в аду», написанную совместно с Хлебниковым.

Наша поэтическая молодежь должна знать эти блестящие образцы Вашего мастерства, по крайней мере наряду с Пастернаком, о котором, кстати, как о художнике, можно спорить гораздо больше, чем о Вас.

Не от своего лица, а от лица целого ряда выдающихся литераторов выражаю удивление по поводу того, что Вы не доведены до станка молодого автора.

Развивайте активность, Крученых, восходите на светлую трибуну социалистической литературы, укрупняйте размах своего творчества.

В наше время, если художник поймет свой равноправный народ, этот народ наверняка поймет его.

Жду Вашего ответа.

Павел Васильев.

23 сентября 1935 г. Электросталь

Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

В Ваших глазах я, вероятно, похож сейчас на того скверного мальчика, который кричит «не буду, дядя», когда его секут, но немедленно возобновляет свои пакости по окончании экзекуции… Аморальный, хулиганский, отвратительный, фашистский — вот эпитеты, которыми хлестали меня безостановочно по глазам и скулам в нашей печати. Я весь оброс этими словами и сам себе кажусь сейчас какой-то помесью Махно с канарейкой.

Ваше чудесное и доброе письмо, Ваша неожиданная помощь, так осчастливившие меня в свое время, — теперь превратились в грозное орудие против меня, заслонили мне дорогу назад и зажгли во мне мучительный стыд.

Мне понятно теперь, как опасна бывает иногда помощь великанов!

После Вашего письма, садясь за работу, я думал: вот возьму и напишу такое, чтобы все ахнули, и меня похвалит Горький! Я гордец, и я честолюбив, Алексей Максимович, — и, ложась спать, я говорил жене:

— Вот погоди, закончу задуманное — Горькому понравится…

Я сработал поэму «Кулаки», прочел ее знакомым, перечел сам и убедился, что она «не то». И почувствовал апатию к ней. Озлобился. Выпил несколько раз. Из-за ерунды поскандалил с Эфросом. Этот по существу ничтожный и ограничившийся обоюдной руганью случай не привлек бы ничьего внимания, если б за несколько месяцев назад Вы своим письмом не вытащили меня на «самый свет».

Получилось плохо. Меня исключили из Союза писателей (не выполнил обещаний), фактически запретили мне печататься где-либо, оставили меня буквально без копейки. Я метался из стороны в сторону, как совенок днем, искал хоть какой-нибудь поддержки, куска хлеба, наконец, для себя и семьи.

Я раз двадцать просил т. Щербакова отправить меня на стройку, в колхоз, — от стыда, от многих улыбающихся и нелюбящих меня, от самого себя. Щербаков говорил: «Иди к Гронскому — Гронский пошлет». Гронский же отправлял к Щербакову: «Пусть пошлет Щербаков…»

Но в глубине моей души тлела надежда — все-таки подняться, непримиримый огонек — единственное, что я ценю в себе. И снова сел работать. В это время я начал и довел до половины лирическую поэму «Христолюбовские ситцы».

Семь месяцев сиднем сидел дома. Выпивать же стал под конец главным образом (не преувеличиваю!) потому, что «друзья» вместе с водкой приносили и закуску.

Мне трудно Вас уверить, но историю с Алтаузеном расписали в «Правде» страшно преувеличенно. Просто, видимо, решили положить конец и т. д.

Вот уже три месяца, как я в Испр. Труд. Колонии при строительстве завода Большая Электросталь.

Я работаю в ночной смене краснознаменной бригады, систематически перевыполняющей план. Мы по двое таскаем восьмипудовые бетонные плахи на леса. Это длится в течение девяти часов каждый день. После работы валишься спать, спишь до «баланды» и — снова на стройку.

В выходные дни играем на гармонях, беседуем, и я частенько рассказываю о том, как Вы написали мне чудесное и доброе письмо и как недовольны были этим люди, хотевшие моей погибели…

Я не хныкаю, Алексей Максимович, но зверская здешняя работа и грязь ест меня заживо, а главное, самое главное, лишает меня возможности заниматься любимым — литературой.