Изнемогла, в качалке задремала
Под дачный смех. Синели небеса.
Зажглась звезда. Потом свежее стало.
Взошла луна — и смолкли голоса.
Текла и млела в море полоса.
Стекло балконной двери заблистало.
И вот она проснулась и устало
Поправила сухие волоса.
Подумала. Полюбовалась далью.
Взяла ручное зеркальце с окна —
И зеркальце сверкнуло синей сталью.
Ну да, виски белеют: седина.
Бровь поднята, измучена печалью.
Светло глядит холодная луна.
<1906–1908>
— Кто там стучит? Не встану. Не открою
Намокшей двери в хижине моей.
Тревожна ночь осеннею порою —
Рассвет еще тревожней и шумней.
«Тебя пугает гул среди камней
И скрежет мелкой гальки под горою?»
— Нет, я больна. И свежестью сырою
По одеялу дует из сеней.
«Я буду ждать, когда угомонится
От бури охмелевшая волна
И станет блеклым золотом струиться
Осенний день на лавку из окна».
— Уйди! Я ночевала не одна.
Он был смелей. Он моря не боится.
<1906–1908>
— На Яйле зазеленели буки,
Покраснела стройная сосна:
Отчего на севере, в разлуке
Чувствует душа, что там весна?
«В дни, когда на лозах виноградных
Распуститься цвету суждено,
В погребах, и темных и прохладных,
Бродит золотистое вино».
<1906–1908>
Железный крюк скрипит над колыбелью,
Луна глядит в окно на колыбель:
Луна склоняет лик и по ущелью,
Сквозь сумрак, тянет млечную кудель.
В горах светло. На дальнем горном кряже,
Весь на виду, чернеет скит армян.
Но встанет мгла из этой бледной пряжи —
Не разглядит засады караван.
Пора, пора, — уж стекла запотели!
Разбойник я… Да вот, на смену мне,
Сам ангел сна подходит к колыбели,
Чуть серебрясь при меркнущей луне.
<1906–1908>
Христя угощает кукол на сговоре —
За степною хатой, на сухих бахчах.
Степь в горячем блеске млеет, точно море,
Тыквы светят медью в солнечных лучах.
Собрались соседи к «старой бабе» Христе,
Пропивают дочку — чай и водку пьют.
Дочка — в разноцветной плахте и в монисте,
Все ее жалеют— и поют, поют!
Под степною хатой, в жарком аромате
Спелого укропа, возятся в золе
Желтые цыплята. Мать уснула в хате,
Бабка — в темной клуне, тыквы — на земле.
<1906–1908>
Весь день метель. За дверью, у соседа,
Стучат часы и каплет с окон лед.
У барышни-соседки с мясоеда
Поет щегол. А барышня плетет.
Сидит, выводит крестики и мушки,
Бела, как снег, скромна, как лен в степи.
Темно в уездной крохотной избушке,
Наскучили гремучие коклюшки,
Весна идет… Да как же быть? Терпи.
Синеет дым метели, вьются галки
Над старой колокольней… День прошел,
А толку что? — Текут с окна мочалки,
И о весне поет дурак щегол.
<1906–1908>
Сумрачно, скучно светает заря.
Пахнет листвою и мокрыми гумнами.
Воют и тянут за рогом псаря
Гончие сворами шумными.
Тянут, стихают — и тонут следы
В темном тумане. Людская чуть курится.
Сонно в осиннике квохчут дрозды.
Чаща и дремлет и хмурится.
И до печальных вечерних огней
В море туманных лесов, за долинами,
Будет стонать все скучней и скучней
Рог голосами звериными.
Сиракузы. 25.III.09
После Мессинского землетрясения *
На темном рейде струнный лад,
Огни и песни в Катанее…
В дни скорби любим мы нежнее,
Канцоны сладостней звучат.
И величаво-одинок
На звездном небе конус Этны,
Где тает бледный, чуть заметный,
Чуть розовеющий венок.
15. IV.09
«В мелколесье пело глухо, строго…» *
В мелколесье пело глухо, строго,
Вместе с ночью туча надвигалась,
По кустам, на тучу, шла дорога,
На ветру листва, дрожа, мешалась…
Леший зорко в темь глядел с порога.
Он сидел и слушал, как кукушки
Хриплым смехом где-то хохотали,
Как визжали совы и с опушки,
После блеска, гулы долетали…
Дед-лесник мертвецки спал в избушке.
Одностволка на столе лежала
Вместе с жесткой, черной коркой хлеба,
Как бельмо, окошко отражало
Скудный свет нахмуренного неба…
Над окошком шарило, шуршало.
Читать дальше