Николай Туроверов - Меч в терновом венце

Спросила девочка тихо:
«О чем ты, мальчик, грустишь?»
За дверью — поле, гречиха
И такая густая тишь.
Колыхнулся и вспыхнул син е е
Над закрытою книгою взор.
«Я грущу о сказочной фее,
О царевне горных озер».
Соловей вскрикнул напевно.
Упала с ветки роса.
«А какая она, царевна?
И длинная у нее коса?»
«У царевны глаза такие —
Посмотрит и заманит в плен.
А косы ее золотые,
Золотая волна до колен».
И сказала крошка, играя
Черной косичкой своей:
«Тоже… радость большая —
В рыжих влюбляться фей!»

И канарейки. И герани.
И ситец розовый в окне,
И скрип в клеенчатом диване,
И «Остров мертвых» на стене;
И смех жеманный, и румянец
Поповны в платье голубом,
И самовара медный глянец,
И «Нивы» прошлогодний том;
И грохот зимних воскресений,
И бант в каштановой косе,
И вальс в три па под «Сон осенний»,
И стукалку на монпансье —
Всю эту заросль вековую
Безумно вырубленных лет
Я — каждой мыслию целуя
России вытоптанный след, —
Как детства дальнего цветенье,
Как сада Божьего росу,
Как матери благословенье,
В душе расстрелянной несу.
И чем отвратней, чем обманней
Дни нынешние, тем родней
Мне правда мертвая гераней,
Сиянье вырубленных дней.

Это было в прошлом на юге,
Это славой теперь поросло.
В окруженном плахою круге
Лебединое билось крыло.
Помню вечер. В ноющем гуле
Птицей несся мой взмыленный конь.
Где-то тонко плакали пули.
Где-то хрипло кричали: «Огонь!»

Закипело рвущимся эхом
Небо мертвое! В дымном огне
Смерть хлестала кровью и смехом
Каждый шаг наш. А я на коне.
Набегая, как хрупкая шлюпка,
На девятый, на гибельный вал, —
К голубому слову «голубка»
В черном грохоте рифму искал…

Есть в любви золотые мгновенья
Утомленно-немой тишины:
Будто ходят по мрамору сны,
Рассыпая хрустальные звенья.
Загорается нежность светло
В каждой мысли случайной и зыбкой,
И над каждой бессвязной улыбкой
Голубое трепещет крыло.

Ты кровь их соберешь по капле, мама,
И, зарыдав у Богоматери в ногах,
Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках,
Как пулемет на камне ждал угрюмо,
И тот, в бушлате, крикнул: «Что, начнем?»,
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой встал и горло проколол гвоздем.
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
И плыл рассвет ноябрьский над туманом,
И тополь чуть желтел в невидимом луче,
И старый прапорщик во френче рваном
С чернильной звездочкой на сломанном плече
Вдруг начал петь — и эти бредовые
Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:
«Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое…»

Когда судьба из наших жизней
Пасьянс раскладывала зло,
Меня в проигранной отчизне
Глубоким солнцем замело.
Из карт стасованных сурово
Для утомительной игры
Я рядом с девушкой трефовой
Упал на крымские ковры.

Когда палящий день остынет
И солнце упадет на дно,
Когда с ночного неба хлынет
Густое лунное вино,
Я выйду к морю полночь встретить,
Бродить у смуглых берегов,
Береговые камни метить
Иероглифами стихов.
Маяк над городом усталым
Откроет круглые глаза,
Зеленый свет сбежит по скалам,
Как изумрудная слеза.
И брызнет полночь синей тишью.
И заструится Млечный мост…
Я сердце маленькое вышью
Большими крестиками звезд.
И, опьяненный бредом лунным,
Ее сиреневым вином,
Ударю по забытым струнам
Забытым сердцем, как смычком…

Услышу ль голос твой? Дождусь ли
Стоцветных искр твоих снегов?
Налью ли звончатые гусли
Волной твоих колоколов?
Рассыпав дней далеких четки,
Свяжу ль их радостью, как встарь,
Твой блудный сын, твой инок кроткий,
Твой запечаленный звонарь?
Клубились ласковые годы,
И каждый день был свят и прост.
А мы в чужие небосводы
Угнали тайну наших звезд.
Шагам Господним, вечным славам
Был солнцем вспаханный простор.
А мы, ведомые лукавым,
Мы уготовили костер,
Бушующий проклятой новью —
Тебе, земля моя! И вот —
На дыбе крупной плачем кровью
За годом год, за годом год…