Юрий Кублановский: Сборник стихов

Отбрив жену, сосед нырнул в кусты
с бутылкою «Метаксы».
За флигелем драчливые коты
бранятся по-китайски.

Бесшумный нетопырь — то вниз, то вверх.
Жужжит ночная трасса.
У школы запускают фейерверк
два местных лоботряса.

Курортники сражаются в деберц;
сквозь праздничные залпы
доносится: минелла, белла, терц.
«Цыганщина!» — cказал бы

один поэт. Не зря же из райка,
грозящего попойкой,
ты вырван, как страница дневника
с большой и жирной двойкой.

Но размышляешь, прячась меж ветвей
живучей ежевики,
что было бы верней зайти с червей
тому, кто ходит с пики;

что ты ловил удачу, как юнец,
рванувший в самоволку,
а мир ловил тебя и наконец
зубами взял за холку.

И вот висишь над грудой кирпича,
над пыльным базиликом,
ножонками беспомощно суча,
давясь беззвучным криком.

Стол со скамьёй во дворе
и дыханье подвальных глубин
затхлое в том сентябре,
что к тебе нас бездумно прибил.

С пятого (бьюсь об заклад)
этажа увертюра Массне
льётся, впадая в закат,
беспородный, как «Бiле мiцне».

…Так хорошо мы сидим,
вчетвером, как ни разу потом.
Банка дешёвых сардин
и нарезанный крупно батон.

Блещет щербатость двора
озерцами бензиновых луж.
«Жизнь, — говоришь ты, — игра
в дурака, и на вылет к тому ж.

Кстати, а как про игру
у Набокова в „Бледном огне“,
помнишь?» Скорее умру,
чем признаюсь, что нечего мне

вспомнить. И мямлю: «Ну да.
На английском? А что за строка?»
Лучше б сгореть от стыда
мне в огне этом! «Ладно, пока,

други». И смотрим втроём,
как в плаще ты идешь через двор.
…Всех нас в отчёте своем
упомянет настырный филёр,

тот, что с обувки сырой
соскоблив непросохшую грязь,
вражий припишет настрой,
а еще — с диссидентами связь

мне, размышляющей лишь
об одном (кто бы в чём ни винил):
всё же — в четверг позвонишь
или в пятницу? Не позвонил.

Ночь подсвечена снегом.
Всё в замедленном темпе.
Перемолвиться не с кем
кроме собственной тени.

Кавардак холостяцкий
утешает уродца
тем, что скорая старость
белизной улыбнётся

слов сплетеньем неспешным
как в романе старинном
пухом ангельским снежным
фосфором нафталином

белочкой прискакавшей
млечною амальгамой
облаков простоквашей
известковою ямой

Так много хочется сказать,
а время истекло.
В костре горит сухой кизяк,
и от него — тепло.

В конце концов не всё одно
тем, кто огнём согрет,
что им вчерашнее говно
даёт тепло и свет?

Говорил одному другой:
всё, что ты сочинял вдогон
тем, кто лучше нас и честней, —
недостойно этих теней.

Отвечал другому один:
я давно по жизни акын.
Выпускать стихотворный пар —
это функция, а не дар.

Так и ехали по степи,
успевая всё примечать.
И гадали, как поступить:
песнь запеть или промолчать.

Если отклика нет — зачем
возражать безмолвью небес?
Эхо от молчанья звончей,
чем от легковесных словес.

Но когда придёт тишина —
распадётся мир по слогам.
Снова станет природа слышна:
насекомые, птичий гам,

посвист суслика, шорох змеи,
блеяние заблудшей овцы…
Все они на земле свои,
только мы одни — пришлецы.

Мы превысили свой лимит
и утратили благодать.
Чтобы стать обратно людьми
и хоть как-нибудь оправдать

то, что мы коптим небосвод, —
нужно эхом вторить тому,
что над мёртвым зеркалом вод
прозвучало, рассеяв тьму.

Позабыть про пах и живот —
и тогда душа оживёт.

Кто там осклабился впереди,
на словеса падкий?
Что-то щемит поперёк груди
и под лопаткой.

Что-то утратил я интерес
до наработанных схем.
Времени мало. Время в обрез.
Времени нет совсем.