Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Повесть начинается сначала.
В «кадрах» встретили Петрова хмуро:
все же как-никак номенклатура.
Начал зав уже немного злиться.
Но... (Тут мне придется с ритма сбиться.)
В лесу родилась елочка
как будто напоказ.
И зав решил, что к елочке
приставить надо «глаз».
Достал он папку с полочки,
и в ней он записал, что он Петрова
к елочке начальником послал...

Годами на ответственных дверях
табличка красовалась,
как надгробие.
Читали
с замиранием в сердцах,
молились: там сидел —
«их преподобие»...
Вдруг
налетел
могучий ураган!
Сорвал с дверей
зеркальное «надгробие».
Но... за дверьми,
блюдя свой важный сан,
по-прежнему сидит —
«их преподобие»...

В семье заварилась каша —
Ван-Ю-Ша Ванюшу бранит:
— Ты продал родного папашу,
подонок, подлец и бандит!
А Ваня ругает Ван-Ю-Шу:
— Заткнись, проходимец и гад,
ты предал отцовскую душу,
какой ты мне, к лешему, брат?!

До драки дошло, до побоев,
братишка на брата — ох, лют!
И, как из брандспойта, помои
друг другу на головы льют.
В семье заварилась каша:

«Своя своих не познаша»...

Праздник Первомай и... снегопад!
Это, скажем прямо, невпопад.
Это, Боже, слишком злая шутка,
от которой и смешно, и жутко.
Ну и наплевать! Вы только гляньте,
как шагают бодро демонстранты!
Сколько улыбающихся лиц:
ликованью — просто нет границ!
Люди лихо пляшут и поют,
словно бы трансляция из рая —
телеоператоры
в раю
праздник Благоденствия снимают.
В ясном небе —
реют кумачи!
То есть, что я?!
Флаги голубые!
На деревьях
зреют куличи,
в чистых реках —
вина золотые...
Ешь и пей,
лежи себе под кущами,
горизонт не омрачится тучами:
ни тебе войны и ни солдат,
каждый человек —
друг другу брат.
На трибуне мраморной
святые
принимают шествие—парад.
В честь святых отцов кричат:
«За здравие!»

Над Москвой летит снежинок пух...
Ну и пусть!
Свобода! Равноправие!
Что — владыка главный,
что — пастух!..
Ни тебе ворья и ни жулья,
ни бюрократической саркомы,
а уж что касается жилья —
у любого райские хоромы!

В самый раз —
веселие и смех
и, конечно, озорная шутка!
Праздник Первомай.
А с неба — снег...
Непонятно...
И чудно...
И жутко...

Я родился под дырявым кровом,
мыкал горе, кушал лебеду...
«Но если прикажешь мне снова,
я снова все это пройду»...

Пишет вроде о природе,
угольке, и хороводе,
и о запахе ухи.
До чего ж его стихи
бесподобны как пародии!

Ты теперь высоко, высоко.
Под тобой — облака, облака.
До Шекспира дойти нелегко.
До Правленья — четыре шага.

Он пьесу написал «Про то»,
Потом большой роман — «Про это»,
Затем — отчет: «Как ехал где-то».
Он мог, конечно, стать поэтом,
А получился так... никто.

Он от рождения горбат
и в том ничуть не виноват.
А что стихи его «горбаты» —
так в том евреи виноваты.

Брось ты енты
комплименты,
не возьму я бусы, ленты,
полушалок голубой.
Ох ты, ох ты, парень с Охты,
хоть бы цвел ты, хоть бы сох ты,
не пойду гулять с тобой:
сам Прокофьев на коне
едет женихом ко мне.

Ох, Олёна, ты Олёна,
больно ты умом ядрёна!
Ох, Олёна Фомина,
ты и за меня скромна.
И с тобой, моя Олёна,
сжали мы... полмиллиона.

Пройдет, быть может, десять тысяч лет,
снежинкой бывший пролетит поэт.
И, о любви трактатов не слагая,
безмолвно на ребеночке растает...

Поэтом дорожить умейте.
Снежинкой дорожить вдвойне...

Глупый, маленький мышонок
маме говорит спросонок:
«Не усну я, верь, пока
не пришлешь мне Маршака».

Через месяц, на заре,
подошел Маршак к норе,
ищет глупого мышонка,
а мышонок — на «Костре» ...

Он подрос и возмужал,
и от «папы» убежал...

Господи!
Если уж так тяжки грехи мои,
и если ты должен покарать меня
за прегрешения мои,
разори меня до последней нитки,
но не нашли на меня
и близких моих болезни,
не помути моего разума!..

Нет, матери вовек забыть не в силах
8 солдатской кровью обагренных дней,
когда война калечила, косила
их сыновей...