Бах Ахмедов - Стихи

Таинственность всего, происходящего со мной, меня не удивляла, ибо каким-то мистическим образом я чувствовал, что это всего лишь начало и я здесь уже ничего не решаю. Окружавший меня мир имел для меня в тот момент значение лишь постольку, поскольку в нем произошла моя встреча с незнакомкой, и разве не было это лучшим доказательством того, что жизнь состоит из бесконечного множества отдельных частей, связанных между собой только тем, что они постоянно переходят друг в друга. Реальность (хотя я не знаю, что означает это слово) выливалась из одного полотна и вливалась в другое, между тем как я наблюдал за этими метаморфозами с холодным безучастием постороннего. И когда последняя картина, не найдя прибежища, пролилась на пол и исчезла, словно вода в песке, я ухватился за прозрачный жетон моего номерка, обещавшего спасение и переход на другой этаж, на другой уровень лабиринта и спустился вниз, в извечную тесноту и сутолоку гардероба, ощущая под ложечкой сладкий холодок выхода.

Сейчас я уже не помню, что я произнес в сырой темноте улицы, разбавленной зябнущим светом фонарей и рассекающими клинками фар, но это не имеет теперь никакого значения. Тогда же слова, которые я сказал ей у выхода из музея, появились как будто сами собой, независимо от меня. Она что-то ответила и подала мне тем самым свою нить Ариадны. Разговор родился без мучительного напряжения, которое обычно неизбежно в таких случаях и по ее словам и тону я понял, что она не против продолжения этого странного (скорее для меня, чем для нее) знакомства. Но когда мы вошли в метро и стали у края платформы, я вдруг испугался. Испуг пришел, когда она заговорила о себе, о том, чем занимается и живет. И хотя она всего-навсего отвечала на мои вопросы, я поймал себя на том, что мне не хочется все это узнавать, мне не хотелось смотреть, как медленно и неизбежно исчезает то, что было в музее, как растворяется в словах ее хрустальный и прозрачный образ, созданный моим воображением за время скитания по светлым усыпальницам столетий. И даже ее улыбка вызвала во мне слишком противоречивые чувства, чтобы я смог улыбнуться ей в ответ. Катя, — мне пришлось(!) узнать ее имя, — расценила это по-своему или просто не заметила. Потом разговор перешел на общие темы, но я отвечал машинально и рассеянно, ибо слова безжалостно убивали мою незнакомку из музейного лабиринта, оставляя на ее месте неуклюже-красивую девушку из нашего мира. Странно, ведь процесс ее земного воплощения должен был радовать меня, но я все сильнее ощущал какой-то неясный, необъснимый ужас. Через пятнадцать минут нашего общения, стоя на эскалаторе перехода на кольцевую линию, я понял, что сам все безнадежно испортил. Мне стало смешно и тоскливо одновременно. Мир, гремящий, плотный, пожирающий все и вся, навалился вдруг на меня всей своей громадой и Катя была самой тяжелой его частью. Каждое слово нашей легкой беседы только увеличивало эту тяжесть, и я уже не думал о том, что говорить и как она воспринимает мои слова. Катя же, ничего не замечая, ворковала, как ни в чем не бывало. Все было разрушено, все непоправимо испорчено и продолжать общения не имело больше смысла. Музей стал снова всего лишь музеем, картина — картиной, а незнакомка с бездонными глазами, обещавшими так много (Господи, зачем так много?..) превратилась в студентку пятого курса уже не помню какого института. И еще я понял, что забыл самое начало, забыл напрочь, чего же я все-таки хотел, пока она демонстрировала («А Вам нравится Джойс? Правда здорово?») свою начитанность. Все вокруг меня запрыгало, завертелось, заговорило на тысячи голосов (так похожих, так страшно похожих друг на друга!..), один из которых принадлежал Кате. Словно из рога изобилия, посыпались имена писателей и режиссеров, названия фильмов и книг, великие композиторы и какие-то до одури знакомые цитаты. Вспомнили, конечно, и музейные впечатления. Она прилежно прочитала небольшой список своих кумиров от Веронезе до Матисса, после чего с готовностью вежливого собеседника приготовилась выслушать мое мнение, но я бросил ей на растерзание одного Врубеля и мысленно попросил у него при этом прощения. «А я, между прочим, почему-то так и знала, что ты (когда мы успели перейти на ты?) назовешь именно его!» — сказала она с торжествующей улыбкой экзаменатора подловившего на случайной ошибке несчастного, невыспавшегося студента.

На какое-то время, в холодном, страдающем старческой отдышкой автобусе у меня появилась слабенькая, еле теплившаяся надежда на возвращение незнакомки из глубины ее мерцающих зрачков и я даже начал что-то вспоминать, но вдруг один ее вопрос обрушил на теплый комочек надежды последний удар тяжелого как смерть молота. «А кто ты по знаку Зодиака?» — спросила она и, кажется, слегка удивилась, увидев на моем лице выражение не то боли, не то отчаяния (я все-таки не выдержал). Она поняла это по-своему и милостиво разрешила мне не отвечать, если у меня «какие-то свои взгляды на это дело». И когда она объявила свой знак и начала мне рассказывать про то, сколько и чего совпадает в ее характере с тем, что написано в книге, я понял окончательно, что теперь уже точно все, что у меня была просто минутная иллюзия, наваждение, мираж, вызванный автобусным полумраком. Коридор сузился сильнее, потом еще сильнее и, подавая ей руку на выходе (« Но я недавно познакомилась с одним начинающим, правда, астрологом и он мне, — спасибо! — и он мне сказал, что на самом деле…»), я с безнадежной ясностью понял, что это тупик. Я уже не слушал, что сказал начинающий астролог, потому что дикий ужас охватил меня с головы до ног и с каким облегчением я вздохнул, когда она показала на башню своего дома. Я понял, что испытывают умирающие от жажды матросы, увидев в ночной тьме спасительный и слабый огонек маяка. С какой радостью я попрощался с нею, забыв, конечно же, что в таких случаях непременно полагается брать телефон. Но она сама мне напомнила об этом, и через минуту в моей руке оказался свежевырванный тетрадный листочек («А может все-таки зайдешь? У меня чай с лимоном!») с неровной строчкой цифр и ее именем. Я распрощался каким-то витиеватым и слишком многообещающим образом. Возможно, она что-то поняла, но мне было уже все равно.