Геннадий Алексеев - Стихотворения

"Признание" в нашей ситуации — вещь несусветная. Ведь признания-то хочется такого, какого Евтушенко добился, но без связанных с этим расходов. Не вставать раком, и на колени тоже, как та Долорес Ибаррури. Ахматова-то еще царскими бонами жила, да и Мандельштам, и Цветаева. За сталинского лауреата Пастернака я и не говорю. Ахматова начала печататься в 1910-х годах, а Алексеев первую книжку в 1975-м выпустил. Году на 40-м жизни. А уж и книжка-то! "Советский писатель", 88 страниц, 10 000 экземпляров. Художник — Г.И.Алексеев. Сам, значит. А еще работали редактор Дикман, худож. редактор Третьякова, техн. редактор Комм, корректор Клейнер — целая куча дармоедов, и это не считая цензоров и рецензентов — а славу на всех делить приходится. Славу за 25 копеек. Мне он не рискнул надписать, со мной он не знаком — я ж в эмиграции, надписал матушке. И сидит сейчас, наверно, дома, на полках — сборничек поставлен, и еще тысяч 6-10 листов рукописей. 88 страниц для посмертной славы. И все еще надеется, ждет.

А какой поэт! Я ж его люблю больше Ахматовой, у той просто нечего читать, а Алексеев, хоть и чужд мне органически — всегда поражает меня. Я на чувстве, он — на мысли. Потому и понадобился ему верлибр, чего никак не может понять его друг Гаррик, предпочитающий Бродского. Да, у Алексеева полно "неудачных" стихов /по советской терминологии/, но ведь и Блока мы судим не по дерьму, а — по лучшему. Алексеев — поэт абсолютно самостоятельный в своем направлении, потому и не находит он себе "круга" в Ленинграде. Знают его немногие /его, чтобы знать — нужно ЧИТАТЬ/, сам же он оценил лишь Аркашу Драгомощенко. Звуковые поиски ему чужды, живописные /а он и живописец/ проявляются лишь в "Осенних страстях", и весь он — где-то в грустном и глубоком размышлении перед этим миром. Потому и пьет он один, потому и не участвует в "поэтических сабантуях", что видит он — ДРУГОЕ. И нельзя о нем судить по этой книжечке, где надрали стишков "попроходнее", поэмку 59-го года всунули — одним словом, облагодетельствовали "начинающего" поэта. Напоминаю: средний возраст члена Союза писателей /по данным "Литературной газеты" где-то на 70-й год/ — 65 лет. Сплошные Гомеры, некоторые даже без глазиков. Так что 40-летний Алексеев может еще в мальчиках походить, пока до возраста Ахматовой доживет.

А пока — сидит Алексеев и размышляет. Вот его стихи.

P.S. Моя жена, подруга Маечки Алексеевой, сообщила, что книжки его переплетены в разрезанную кожаную Маечкину сумку. Моя же жена переплетала "Вавилонскую башню" в подарок отцу Алипию — в парчу /взятую у жены предыдущей/. Это для друга моего, И.Л., академикуса, когда он по трупам до нас доберется, чтоб не мучился и не опрашивал вдов. Вдовы всё врут, знаю. Общался.

Далее [факсимильно] по антологии "Живое зеркало", Л-д, 1975.

Геннадий Алексеев — человек, не имеющий биографии. Сколько я его знаю (а знаю я его лет 14), он преподает в институте. Архитектор по образованию, он занимается и живописью. И друзья у него в основном этого круга. Домосед, человек с тихим голосом, рыжеватой бородой и усталыми глазами, он пишет уже лет 17. Я вижусь с ним редко, раза 2 в год, и почти всегда у него дома — в Гавани. Он охотно читает стихи, будь то день рождения или просто пришли с визитом. Вынимает чёрную переплетенную, перепечатанную на машинке книжечку в четверть листа, что меня, с моей памятью, раньше очень смешило (теперь не смешит), и читает неожиданно высоким голосом, довольно выразительно.

В 60-е годы он работал в яркой образной системе, близкой к имажинизму, рифмованные стихи (см. отрывки из поэмы "Осенние страсти" — первая полюбившаяся мне еще в 1962 г. вещь), а также короткие стихотворения, впоследствии вошедшие в цикл "Шестистишия". К звуку в стихе он относился всегда равнодушно, хотя слух у него безукоризненный. Впоследствии и вообще отошел от рифмы, тяготея к западному философически-созерцательному верлибру. Вместо эмоций появилась мысль, что меня, с моим чувственным восприятием в поэзии, всегда отталкивало от него. Звук он использовал лишь для забавы, в форме простейших звуковых повторов: "Будущее — большая бешеная баба беременная бомбой" (из книги "Азбука").

Общаться с ним трудно: его жизненный ритм настолько замедлен и размерен, настолько не походит на стандартно-буйствующую ипостась поэта, что вызывает чувство тоски и подавленности от ощущения его величавой и беспомощной созерцательности, а сознаю, что запутался в этой фразе, но так же запутан я в его присутствии. С ним можно спорить и даже поругаться, но впечатление чего-то большого и беспомощного (хотя внешне он вполне благополучен, благополучнее большинства поэтов) довлеет надо мной. Он никогда не говорит о чужих стихах и редко — о поэзии. Впечатление такое, что его это мало интересует. На самом деле он этим живёт. (Отнюдь не в материальном смысле). Ему приходится ходить по редакциям, выслушивать глупые похвалы от людей несимпатичных, и печатать свои серьёзные, тоскливо-иронические стихи под рубрикой "Юмор".