Геннадий Алексеев - Стихотворения

Плавая
у подножия величавых скал
и глядя снизу
на тела пролетающих чаек,
трудно удержаться от соблазна
и не вообразить себя
чуть-чуть счастливым.
Я и не удержался.

Потом я осмелел
и даже вообразил себя
вполне счастливым.
Мне это удалось.

А после я совсем обнаглел
и попытался представить себе,
что я безмерно,
безумно,
безоглядно счастлия.
И у меня это тоже
получилось неплохо.

Ощеломляюще,
оглушающе,
обезоруживающе счастливый,
долго я плавал около скал,
и чайки,
завидя меня,
вскрикивали от изумления.

У моря
свои заботы.

Морю надо биться о скалы,
веками надо биться о скалы,
окатывая их белой пеной,
подтачивая их.

Морю надо качать корабли,
усердно, подолгу качать корабли,
накреняя их то влево, то вправо,
вздымая то нос, то корму.

Море должно шуметь и сердиться,
и брызгаться, и развлекать ребятишек,
выбрасывая на мокрую гальку
зазевавшихся крабов.

Мне бы, признаться,
морские заботы!

Уж я бы тогда
побился о скалы
Уж я бы тогда
покачал корабли!
Уж я бы тогда
швырял на камни
огромных кальмаров
и осьминогов,
а также остатки старинных
галер,
каравелл,
галеонов,
фрегатов
и бригов!

А крабы —
эка невидаль!

И вдруг —
о чудо! —
вдруг она возникла
со мною рядом
на скамейке под каштаном
в потертых джинсах,
в желтой безрукавке,
с руками тонкими,
с огромными глазами,
в которых отражались кипарисы
и небо блеклое
(неяркий был денек).

— Откуда вы? —
воскликнул я в сметенье. —
Откуда вы?
Уму непостижимо!

Она ответила:
— Оттуда же, поверьте,
откуда я и раньше возникала, —
из той манящей бесконечной перспективы,
которую вы любите,
я знаю,
чуть больше, чем меня,
но я не злюсь —
любите ради бога
бесконечность!

И я,
склонясь,
поцеловал ей руку
на старой облупившейся скамейке
под величавым царственным каштаном,
глядевшим сверху
на нее и на меня
с улыбкой доброй
и немного снисходительной.
— Я тороплюсь, — она сказала
и исчезла.
— Куда же вы? —
я закричал ей вслед.

Издалека донесся ее голос:
— Туда же,
все туда же,
в перспективу,
которую вы любите
так страстно!

— Какое дивное созданье! —
произнес
поблизости стоявший кипарис,
не проронивший за три года
ни словечка.

Я спросил море:
— Сколько тебе лет?
— Не помню, —
ответило оно.
— А ты помнишь Одиссея, —
спросил я, —
того хитрого парня,
который так ловко проскочил
между Сциллой и Харибдой?
— Конечно помню! —
сказало море. —
Парень был хоть куда!
— Тогда запомни меня, пожалуйста, —
попросия я, —
и вспомни обо мне
лет через сто,
а после еще раз —
через пятьсот,
а потом еще разик —
через тысячу,
что тебе стоит!
— Так и быть, запомню, —
сказало море, —
даю слово,
хотя ты и не Одиссей.

Я ужасно обрадовался.
— Море не забудет меня! —
кричал я небесам.
— Море не забудет меня! —
кричал я скалам.
— Море не забудет меня! —
кричал я в уши кипарисам.
— Эй вы, все! —
орая я во все горло. —
Море тысячу лет будет помнить меня,
оно дало слово!

— Ему здорово повезло! —
сказали небеса.
— Он станет вторым Одиссеем! —
сказали кипарисы.
— Пусть проскочит между Сциллой и
Харибдой, —
сказали скалы, —
тогда поглядим.

Ходили слухи,
что утро придет
рано или поздно,
но я не верил.
Когдо оно пришло,
я растерялся —
утро застало меня
врасплох.

Я стоял перед ним и молчал,
а оно разглядывало меня
с любопытством.

— Что ты делал всю ночь? —
поинтересовалось оно,
и я покраснел, как рак.
— Неужто ты спал! —
вскричало утро,
и я побелел, как полотно.
— А что тебе снилось? —
спросило утро,
и я ответил чистосердечно:

— Мне снился вечер,
теплый летний вечер,
после дождя.

Мороз изобразил на окне
дремучие белые джунгли.

В них раздавались трели
диковинных белых птиц.
По ним разносился запах
редкостных белых цветов.
Из них неожиданно вылез
большущий белый тигр
и от души поздравил меня
с Новым Годом.