Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

«Украина, — я думал, — это белые хаты,
где поют „Ой ты Галю“ и идут „до криницы“,
где солнца,
и неба,
и простора — „богато“,
где черешни пламенные, как зарницы».
Я знал, что стихи называются «вирши»,
что там от порога начинается травка
и солома, скрученная на крышах,
как в опере «Наталка Полтавка»…

Украина,
я полюбил тебя сразу,
твоих веселых, неунывающих хлопцев,
целящих прищуренным глазом,
и блеск заката в ясноглазых оконцах.
Я полюбил твои песни и поле,
подсолнухи с пламенными головами.
Боль твоих сел обожженных
была нашей болью,
а солнце твое — всё на запад, за нами!
Земля героев, ты в огне полыхала,
войну изгоняя ради мира народу.
Много сынов твоих в этой битве упало,
но мы от фашизма оградили свободу!
Моими домами стали белые хаты,
твои просторы стали нашей дорогой.
Мамой я называл
украинскую «маты»
и победу назову —
«перемогой»!..

Спешили мы к победе и к миру,
к людям, истомленным насильем.
Фашисты, привыкшие к бандитскому пиру,
войну растягивали злобным усильем.
По нашим планам, побеждавшим повсюду,
наученные сталинградскою школой,
мы устроили им стальную запруду
между Звенигородкой и Шполой.
Наша бригада, маршруты наметив,
двинулась среди темени мглистой
Первый фронт Украинский встретить,
заканчивая окруженье фашистов.
Два фронта встречались внезапным движеньем
на Украине завьюженной, зимней,
чтоб они,
задохнувшись в котле окруженья,
не топтались на золотой Украине.

Ночь, задыхаясь, упала с разбега,
так, что из глаз ее посыпались звезды,
и стала колючими языками из снега
всё облизывать:
землю, небо и воздух.
От боя к бою движется неуклонно
бронированный пояс для немецких дивизий,
танки продвигаются гулкой колонной,
чтоб завершенье к рассвету приблизить.
Наша бригада пробивается в стуже.
Пряжка к застежке подтягивается во мраке.
А ненависть требует —
подпоясать потуже,
чтоб фашисты проснулись в настоящей заправке
«Катюши» поджидают: «Сыграть бы!»
Они пробираются через сугробы рывками,
как будто столы подносят на свадьбу,
поддерживая над головою руками.
Плотнее стянув непромокаемые обмотки,
автоматчики едут, не думая о простуде,
Идут, покачиваясь, лобастые самоходки,
выпрямив указательные пальцы орудий.
Падает снег, настилая заносы.
Мороз свирепствует, пустоту перерезав.
С детства известно, что в такие морозы
нельзя дотронуться до железа.
Мы торопимся, за исход беспокоясь,
по узкому коридору проходит бригада.
За нами развертывается бронированный пояс
шириной в траекторию танкоснаряда.
С боем влетели мы на рассвете
в деревню притихшую
и, пробиваясь на запад,
условленные увидали ракеты.
И получили предупрежденье комбата.
Потом загремело: «Здор о во! Здор о во!»
Танки горячие мы поставили клином.
Встретились воины Первого и Второго
Украинских фронтов
на земле Украины.

Когда рассвет начинал подниматься,
наш сосед — рота Первого фронта
поставила рядом танк «двести двенадцать»,
он красиво подошел с разворота.
«Ты видишь, — говорю я, — механик,
что делают! Не оскандалиться надо!»
И сразу мы ощутили дыханье
разорвавшегося неподалеку снаряда.
И бросились, в разные стороны тычась,
опоясанные дивизии «непобедимых».
И все эти восемьдесят с лишним тысяч
оказались на скамье подсудимых.
Они старались вырваться с лету,
перестраивались и бросались в атаки.
А мы, осколочными рассеяв пехоту,
подкалиберными поджигали их танки.
«Тигры» на сугробах дымятся.
За нашим удачным выстрелом следом
два «тигра» разбил
танк «двести двенадцать».
«Сема, отстаем от соседа!»
Трое суток битва не утихала
с вечера к вечеру.
С рассвета и до рассвета.
Корсунь-Шевченковская земля полыхала
у могилы дорогого поэта.
Но пояс наш не может порваться.
«Бронебойный!» — кричу я башнёру…
Но вдруг загорелся
танк «двести двенадцать»,
мы увидели пушку у косогора.

«Пантера» еще стояла на месте,
еще дым весь не вышел из дула.
Я поместил ее в центр перекрестья,
и «пантеру» огнем шумящим обдуло.
Двое из экипажа «двести двенадцать»
в сугробы выбросились, как спички.
Танк, разбрасывая пламя и сажу,
взорвался и выбыл из боевой переклички…
Перебираясь через сугробы в потемках,
в почерневшей от разрыва воронке
двух танкистов обугленных отыскали мы с Семкой,
взяли на руки, отнесли их в сторонку.
Один уже умер.
Не ответит, не скажет.
Другой — студит снег в ладонях багряных.
«Ты кто?» — я спросил.
«Командир экипажа…»
Бинт мокреет на затянутых ранах…
«Это ты командовал „двести двенадцать“?
Твой сосед — это я. Меня? Звать Алешкой…
Два „тигра“? Твои это, должен признаться.
Мы встретились, как пряжка с застежкой!..»
— «Алеша, — шепнул он, — как же так, неудача!
Танка нет моего, а еще не готово…
Один устоишь? Не сорвется задача?
Слово дай!..»
Я поднялся.
«Честное слово!»
Волненье меня охватило от этой
клятвы простой.
А он трепещет от жара.
Нехода из танка нас вызвал ракетой,
командир умирал уже на руках санитара.
«Честное слово»
с той минуты священной
на языке у меня перестало вертеться.
Клятву эту высокую, как приказ непременный,
произношу я с замиранием сердца…