Бахыт Кенжеев - Послания

Живущий там – на кладбище живёт.
Ест твёрдый сыр, речную воду пьёт,
как старый тис, шумит в священной роще.
Уеду в Рим, и в Риме буду петь.
Там оскуденье времени терпеть
не легче, но естественней и проще.

Там воздух – мрамор, лунные лучи
густеют в католической ночи,
как бы с небес любовная записка…
А римлянин, не слушая меня,
фырчит: «Какая, господи, херня!
Уж если жить, то разве в Сан-Франциско».

Побыв и прахом, и водой, и глиняным
болваном в полный рост, очнуться вдруг
млекопитающим, снабжённым именем
и отчеством. Венера, светлый дух,
ещё сияет, а на расстоянии,
где все слова – «свобода», «сердце», «я» —
бессмысленны, готовы к расставанию
её немногословные друзья.

Ты говорил задолго до Вергилия,
на утреннем ветру простыл, продрог,
струна твоя – оленье сухожилие,
труба твоя – заговорённый рог.
Побыв младенцем и венцом творения —
отчаяться, невольно различать
лиловую печать неодобрения
на всём живом и тления печать.

Жизнь шелестит потёртой ассигнацией —
не спишь, не голодаешь ли, Адам?
Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось нашим господам.

У каждого, братия, свой талант,
и счастья – как из ведра.
Проворовавшийся интендант
тоже хотел добра,

когда полковнику гнал пургу,
не ведая, что творит,
когда по ночам продавал врагу
порох, хлор и иприт.

Известно, что бывает в таком
случае: полный абзац.
Звенят железом, скрипят замком,
ведут на пустынный плац.

Молчит священник. Поздно рыдать!
Бледна звезда в синеве.
Беда. И пенсии не видать
бездомной его вдове.

Зачем я пью один сегодня? Как тридцать восемь лет назад,
вонзаясь в воздух новогодний, снежинки резкие скользят,
всё лучшее даётся даром, и пусть блуждает вдалеке
юнец гриппозный по бульварам с бутылкой крепкого в руке.

Пылай, закат – в твоём накале, неопалимая, долга
жизнь. По зеркальной вертикали плывут хрустальные снега.
Сто запятых, пятнадцать точек, бумаги рваные края —
и кажется – чем мельче почерк, тем речь отчётливей моя.

Зачем орфей в ночном аиде щадил обложенный язык,
когда в тревоге и обиде к ручью подземному приник?
Спит время: на огне окольном охрипших связок не согреть —
лишь агнцам, ангелам спокойным январским пламенем гореть.

Не спеши: приглядись к бесполезным облакам.
Кто же их рисовал
и пускал по отлаженным безднам? То ли ласточка, то ли нарвал
проплывает, то – щука горбатая. Если мир наш
и впрямь нехорош,
он чреват непомерной расплатою: не спасёшься,
а просто умрёшь.

Уверяют, что если вглядеться, как в питона —
праматерь в раю,
различишь наверху своё детство, свою старость
и юность свою.
Сколько чаши такой ни подслащивай – всё горька,
словно горный бальзам.
Не узнать со спины уходящего – как по камешкам,
по облакам.

Тот, кто жизнь разрывает и вяжет, кто за нас воссиял и воскрес,
обернётся и ласково скажет: вот животные средних небес.
Вам – Икар воскокрылый, и карий глаз, лишь пар,
только горестный хмель.
Не понять этих временных тварей вам,
растениям нижних земель.

В небесах одиноко и сиро, а земля, парадиз для иных,
лишь развалины верхнего мира, отражённые в водах ночных.
Не тебе одному он советовал, посылал фиолетовый свет…
Ты ведь знаешь – для господа этого
ни пространства, ни времени нет.

Вольно зиме-заочнице впотьмах
проситься на руки, отлынивать, лениться,
обменивать черёмуховый взмах
на пленный дух полыни и аниса,
и если так положено во сне —
пускай скулит звезда сторожевая,
пока учусь безмолвствовать, жене
превратности любви преподавая.

Но легче мне: я знаю слово «мы».
Немного нас, лепечущих и пьющих,
с копьём неповоротливым из тьмы
на всадников безглазых восстающих, —
и не трудней освоить нашу речь,
её напор, зернистый и соборный,
чем земляное яблоко испечь
в летучем пепле жизни беспризорной.