Бахыт Кенжеев: Послания

Прощай! Раскаявшийся – стократ
блажен, потому хитёр.
Ему – смеяться у райских врат,
и не для него костёр.
А ночь свистит над моим виском,
не встретиться нам нигде,
лежит колечко на дне морском,
в солёной морской воде.

Когда-нибудь я ещё верну
и радость, и прах в горсти.
Возьми на память ещё одну
десятую часть пути.
И то, что было давным-давно,
и то, что поёт звезда, —
возьми на счастье ещё одно
прощание навсегда.

Уходит город на покой,
ко лбу прикладывая холод,
и воздух осени сухой
стеклянным лезвием расколот.

Тёмные воды – кораблю,
безлюдье – сумрачной аллее.
Льёт дождь, а я его люблю
и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.
Скорее в том, что в час заката
деревья клонятся к воде,
бульвары смотрят виновато,

скорее в том, что в поймах рек
гремит гусиная охота,
что глубже дышит человек
и видит с птичьего полёта:

горит его осенний дом,
листва становится золою,
ладони, полные дождём,
горят над мокрою землёю…

собираясь в гости к жизни
надо светлые глаза
свитер молодости грешной
и гитару на плечо

собираясь в гости к смерти
надо чёрные штаны
снежно-белую рубаху
узкий галстук тишины

при последнем поцелуе
надо вспомнить хорошо
все повадки музыканта
и тугой его смычок

кто затянет эту встречу
тот вернётся слишком пьян
и забудет как играли
скрипка ива и туман

осторожно сквозь сугробы
тихо-тихо дверь открыть
возвращеньем поздним чтобы
никого не разбудить

Я всё тебе отдам, я камнем брошусь в воду —
но кто меня тогда отпустит на свободу,

умоет ноги мне, назначит смерти срок,
над рюмкою моей развинтит перстенёк?

Мелькает стрекоза в полёте бестолковом,
колеблется душа меж синим и лиловым,

сырую гладь реки и ветреный залив
в глазах фасеточных стократно повторив.

О чём ты говоришь? Ей ничего не надо,
ни тяжести земной, ни облачной отрады,

пусть не умеет жить и не умеет петь —
одна утеха ей – лететь, лететь, лететь,

пока над вереском, над кочками болота
Господь не оборвёт беспечного полёта,

покуда не ушли в болотный жирный ил
соцветья наших глаз, обрывки наших крыл…

…а жизнь лежит на донышке шкатулки,
простая, тихая – что августовский свет.
Уходит музыка в глухие переулки,
в густую ночь, которой больше нет.
Раскаяния с нею не случится,
затерянной в громадах городов.
Чернеют ноты. Вспархивают птицы
с дрожащих телеграфных проводов.
Когда б я был умнее и упорней,
я закричал, я умер бы во сне —
но тополя, распластывая корни,
ещё не разуверились во мне.

Там церковь есть. Чугунная ограда
бросает наземь грозовую тень,
и прямо в детство тянется из сада
давнишняя продрогшая сирень.
Я всматриваюсь – в маленьком приделе
три женщины сквозь будущую тьму
склонились над младенцем в колыбели
и говорят о гибели ему.
Они поют, волнуясь и пророча,
проходит жизнь в разлуке и труде,
и добрый воздух предосенней ночи
настоян на рябине и дожде…

когда захлопнется коробка
и студенистая вода
с огромным шумом выбьет пробку
глухого слова никогда
себя я дрожью в пальцах выдам
я вспомню детское тепло
и над подъездом угловатым
венецианское стекло

так удивительно и просто
над переулком той поры
взлетало облако-подросток
в голубоватые миры
и в ночь великого улова
на молчаливое родство
вели старьёвщика слепого
дворами детства моего

а жизнь мерещилась вполсилы
сухими листьями шурша
и тихо помощи просила
неизлечимая душа
простые дни её доныне
когда я высох и исчез
на золотистой паутине
свисают с медленных небес

плывут бутылка и котомка
из распростёртого окна
опять замедленная съёмка
и камню падать допоздна
и вены времени вскрывая
в каком-то невозможном сне
плывёт дорожка звуковая
вдогонку световой волне