Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Лишь вы, мой сосед,
Двадцатипятилетний поэт,
На солнце изволите дуться.
Иль мир — разбитое блюдце?
Весною лирическим мылом
Веревку намыливать глупо…
Рагу из собачьего трупа,
Ей-Богу, всем опостыло!
Пойдемте-ка к Сене…
Волна полощет ступени,—
Очнитесь, мой друг,
Смахните платочком презренье с лица:
Бок грязной купальни — прекрасней дворца,
Даль — светлый спасательный круг…
Какая сегодня погода!

Три подмастерья,—
Волосы, как перья,
Руки глистами,
Ноги хлыстами
То в глину, то в ствол,—
Играют в футбол.

Вместо мяча
Бак из-под дегтя…
Скачут, рыча,
Вскинувши когти,
Лупят копытом,—
Визгом сердитым
Тявкает жесть:
Есть!!!

Тихий малыш
В халатике рваном
Притаился, как мышь,
Под старым бурьяном.
Зябкие ручки
В восторге сжимает,
Гладит колючки,
Рот раскрывает,
Гнется налево-направо:
Какая забава!

Старичок сосет былинку,
Кулачок под головой…
Ветер тихо-тихо реет
Над весеннею травой.
Средь кремней осколок банки
Загорелся, как алмаз.
За бугром в стене зияет
Озаренный солнцем лаз…
Влезла юркая старушка.
В ручке — пестрый узелок.
Старичок привстал и смотрит,—
Отряхнул свой пиджачок…
Сели рядом на газете,
Над судком янтарный пар…
Старушонка наклонилась,—
Юбка вздулась, словно шар.
А в камнях глаза — как гвозди,—
Изогнулся тощий кот:
Словно черт железной лапой
Сжал пустой его живот!

На перевернутый ящик
Села худая, как спица,
Дылда-девица,
Рядом — плечистый приказчик.

Говорят, говорят…
В глазах — пламень и яд,—
Вот-вот
Она в него зонтик воткнет,
А он ее схватит за тощую ногу
И, придя окончательно в раж,
Забросит ее на гараж —
Через дорогу…
Слава Богу!
Все злые слова откипели,—
Заструились тихие трели…
Он ее взял,
Как хрупкий бокал,
Деловито за шею,
Она повернула к злодею
Свой щучий овал:
Три минуты ее он лобзал
Так, что камни под ящиком томно хрустели…

Потом они яблоко ели:
Он куснет, а после — она,—
Потому что весна.

Трамваев острые трели…
Шипение шин, завыванье гудков…
По краю панели
Ширмы из старых мешков.
На ширмах натыканы плотно
Полотна:
Мыльной пеной цветущие груши,
Корабли, словно вафли со взбитыми сливками,
Першеронов ватные туши,
Волны с крахмальными гривками
И красавицы в позах французского S,—
Не тела, а дюшес…
Над собачьего стиля буфетом-чудовищем,—
Над домашним своим алтарем
Повесишь такое чудовище,—
Глаза волдырем!

У полочек, расправивши галстуки-банты,
Дежурят Рембрандты,—
Старик в ватерпруфе затертом
Этаким чертом
Вал бороды зажимает в ладонь.
Капюшон — пузырем за спиной,
Войлок — седою копной,
В глазах угрюмый и тусклый огонь…
Рядом — кургузый атлет:
Сорок пять лет,
Косые табачные бачки,
Шотландские брючки,
Детский берет,—
Стоит часовым у нормандских своих деревень,
Равнодушный, как пень,
У крайних щитов
Средь убого цветистых холстов,
Как живая реклама,
Свирепо шагает художница-дама:
Охра плоских волос,
Белилами смазанный нос,
Губы — две алые дыньки,
Веки в трагической синьке,—
Сорок холстов в руках,
А обед в облаках…

Но прохожие воблою вялой
Сквозь холщовый текут коридор.
То какой-нибудь плотный малый
В першеронов направит взор…
То старушка, нежное сердце,
Вдруг приклеит глаза к холсту:
На подносе три алые перца
К виноградному жмутся листу…
Но никто — собаки! — не купит,
Постоят и дальше в кафе,—
И художник глаза лишь потупит,
Оттопырив мешком галифе…
Лишь один господин солидный
С худосочною килькой-женой —
Уж совсем, совсем очевидно —
Выбрал нимфу с жирной спиной,
Но увидел цифру «сто двадцать»,
(А ведь рама без малого сто!)
И не стал даже, пес, торговаться,—
Отошел, запахнувши пальто…

Ноги грузные расставивши упрямо,
Каменщики в угловом бистро сидят,—
Локти широко уперлись в мрамор…
Пьют, беседуют и медленно едят.

На щеках — насечкою известка,
Отдыхают руки и бока.
Трубку темную зажав в ладони жесткой,
Крайний смотрит вдаль, на облака.