Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чтоб стать тапером, надобно учиться
И нужен слух и легкие персты…
А юноше, когда он начал бриться,
Как в Крепость Славы провести мосты?

В любой столице — тысяч семь поэтов.
Еще один — беда не велика!
Средь гениальных юных пистолетов
Ты хвост раздуешь шире индюка…

Ворвешься в клуб «Рифмованной капусты»
И будешь ассонансы гулко ржать,
А стадо дев, уткнув ресницы в бюсты,
Умильно будет хлопать и визжать.

Знакомый хлыщ из дружеской газеты
Тебя увековечит в трех строках,
И мутный хвост еще одной кометы
На пять минут зардеет в облаках.

Талант и труд — бессмысленное бремя.
Сто тысяч лир! Не медли, дорогой…
Взбей бант козлом, вонзи копыто в стремя:
Пегас бьет в пол ослиною ногой!

Гостинодворским языком
Кричит он нам об общем долге,
Вопит о родине, о Волге
И лупит в перси кулаком…

Но почему ж в Крыму, мой друг,
Ты был акулой тыловою?
Наверно, было недосуг
Рискнуть своею головою?..

Больные приходят «с мухой».
Не люди, а темная жмудь:
Смотрителя в правое ухо,
Сестру за левую грудь…

Пища — гниль и вонища:
Котлеты из тухлых кобыл.
В ванне выбито днище,
В уборной мусор и ил.

И только одна отрада:
Чуть месяц блеснет голубой,
К бабам в окна из сада
Курортники лезут гурьбой.

Амуры в ванной, в мертвецкой,
Амуры во всех углах,—
В палатах, в саду и в детской,
На скамьях и на столах.

Гармошка — в такт поцелуям…
Так нежен заливистый вой:
«Сестрица, на горе буржуям
Раздуем пожар мировой!»

В китайских круглых телескопах
Сидит художник над столом.
Что заработаешь в Европах
    Карандашом?

Закрылся полостью халата,
Не подымает мутных глаз
И чертит печку для плаката
    В сто пятый раз.

Отчего поет так громко
Безголосый старичок?
Потому, что на спиртовке
Жарит шашлычок.

Пой, бедняга! Чад проклятый
Все равно пройдет сквозь щель.
Стукнут в дверь: спиртовку дунешь,—
Ужин под постель…

Дрожит диван, трясутся чашки:
Эсер играет с тетей в шашки.

На кровати — туловища с бюстами:
Надо всех маркизами одеть…
Куклы растопырились лангустами,
Ручки-ножки виснут, словно плеть.
Надоело! Баронесса сплюнула
И, косясь на уличную мглу,
В зад маркизы с едкой злобой всунула толстую иглу.

Стулья придвинув к постели, два пожилых человека
К картам склонили чело, мирно и кротко пыхтя.
О эмигрантское чудо!.. Ты полюбуйся, читатель:
Республиканец один, а его визави — монархист!

На брюках — широкая клетка,
Квадратная челюсть, брюнет…
«Японец», — решила соседка,
«Испанец!» — отрезал сосед.
Но все ни к чему: ни окраска, ни брюки, ни скулы,—
Жилец оказался Иваном Бубновым из Тулы.

    Дверь скрипнула. Трехлетний карапуз,
    Из материнских выскользнувши уз,
    По коридору пробежал до шкапа,—
    С разгона врос передо мной в паркет
    И вдруг, косясь на бурый мой жилет,
    Мне в изумленье шепчет: «Папа!..»

Убившие свободную науку,
Ученых изгонявшие бичом,
Забавную придумали вы штуку,
Труп Академии венчая кумачом…

Честнее был и Пугачев, и Разин:
«Сарынь на кичку!» Резали спроста…
Палач Культуры трижды лжив и грязен,
Лобзая жертву в мертвые уста.

Кичиться ль вам двухвековою славой
Рассадника науки и добра?
Ведь этот храм пустой, но величавый,
Не даст вам даже горсти серебра…

В Вольтеры навязавши комсомольца,
Европу вы решили удивить?
Наука — не награбленные кольца,—
Напрасна ваша каторжная прыть.