Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Грог — пойло превосходное:
Пар над бокалом плавает,
Грей нос и душу хмурую,
Да медленно прихлебывай
Душистое, горячее,
Заморское питье,—
Да в сердце перелистывай,
Страницу за страницею,
Расстрелянную летопись —
Глухие наши дни…
Львов первый стукнул трубкою,
Молчанье оборвал:
«Ну что, Козлов, дитя мое,
С твоей анкетой дикою
Который день без отдыха,
Как псы репейник ловим мы
На собственном хвосте…
Уж где они — счастливые,
Довольные и бодрые,—
В нахмурившемся тучею
Тридцать втором году?..
Свинья широкозадая —
И та сейчас в истерике,
А эмигрантов лучше бы
Теперь не ворошить…
Я ставлю точку черную,
Я пью за нервы крепкие,—
А счастье, слово русское,
Спит много лет без просыпу
У Даля в словаре…»

Попов лимон обсасывал.
Бывают положения,
Когда ни философия,
Ни юмор и ни лирика
На дне бокала липкого
Ответа не найдут.
Какой тут выход, к лешему?
И только палец медленно
Масонским знаком сдержанным
Хозяину над стойкою
Закажет новый грог…

Козлов курил сконфуженно…
Но, вспомнив средство старое,
Конфуз свой раздражением
Вдруг круто осадил:
«Любезные попутчики!
Я счастья эмигрантского
Отнюдь не поставщик…
Порой и в копях брошенных
Находят камень редкостный
Чудеснейшей воды.
Но если копи залиты,—
Ходить вокруг нелепица,
О чем тут толковать…
Ставь точку, — вещь нехитрая,—
Я ставлю многоточие…
Ведь даже кот ошпаренный
Надеждою живет.
А впрочем — баста. В пятницу,
По порученью Наденьки,
Племянницы моей,
Прошу вас к ней, приятели,
На именинный пунш.
Не выть же нам на паперти,
Оскалив к тучам челюсти,
В тридцать втором году…»

У эмигрантской комнаты
Утроба растяжимая:
Меж шкафом и диванчиком
В табачном сизом облаке
Гостей, как в улье пчел…
Одни, приткнувшись к столику,
Помахивают вилками,
Под мышками соседскими
Протаскивая снедь.
Другие сбились табором
Под лампою висячею
И скопом спорят яростно
В двенадцать голосов…
Прорехи мироздания
Все штопают да штопают,—
Сто сорок восемь методов,
Сто сорок восемь способов,
А толку ни на грош.
В углу, как полагается
По русскому обычаю,
Скрежещет «Стеньку Разина»
Вспотевший граммофон…
Ох ты, напев разбойничий!
Ты к быту эмигрантскому
Прилип без всякой логики,—
Ни кильки съесть без «Разина»,
Ни выпить без него…
В чаду юлою носится
Кубышка ясноглазая,
Хозяйка-именинница,
Уютнейшая Наденька,—
Одних халвой попотчует,
Другим нальет винца…
Но вдруг она прислушалась,
Нырнула быстро в спаленку,—
И вот, через минуточку
Из-за портьеры пестренькой
С лукавою улыбкою
Зовет Козлова-дядюшку
И двух его коллег.
В плетеной люльке с рюшами,
Прочь одеяло сбросивши,
Лежал, гребя ручонками,
Румяный отпрыск Наденькин,
Беззубый колобок…
В улыбке морща рожицу,
На лампочку поглядывал,—
На вспыхнувший в тюльпанчике
Лучистый пузырек…
То вдруг с серьезной миною,
Глазами удивленными
Осматривал внимательно
Карниз вдоль потолка,—
Как будто с напряжением
За белой чистой линией
Он будущее смутное
Пытался разгадать…
То снова вскинув плечики,
С блаженною улыбкою
Пуская пузыри,
Малыш под «Стеньку Разина»
Коленки задирал…
«Вот, дядя, — тихо молвила,
Склонясь над люлькой, Наденька,—
Немало дней вы мыкались,
Искали все втроем:
Кому средь эмиграции
Живется хорошо…
Взгляните в люльку, дядюшка,—
Не Мишка ли мой тепленький,
Курносое сокровище,
Единственный, без примеси,
Счастливый эмигрант?»

«А ведь права племянница»,—
Сказал Козлов взволнованный.
«Права», — шепнул, насупившись,
Задумчивый Попов.
«Права», — как эхо тихое,
Удостоверил Львов.