Ольга Кучкина - Численник

Однажды прилетела к нам муха Евдокия:
в ней мало было тела, зато глаза какие!
Глазастая особа вела себя нештатно:
глазела, правда, в оба – летала деликатно,
и близко, по-соседски, на плоскость опускалась,
установив фасетки, прохаживалась малость.
На завтрак осторожно продукты проверяла,
крутила лапки сложно и просто замирала,
прислушивалась к звукам и всяким разговорам,
как будто спец по слухам и консультант по спорам.
И к рукописям жало протягивала сходу,
как будто ожидала от рукописей меду.
Заглядывали гости – приветствовала первой,
без наглости и злости, не действуя на нервы.
И вот сидим спокойно с друзьями как-то в среду,
налаживаем пойло, закуску и беседу,
и вдруг у Поволоцкой блеснул слезою глаз —
пред нею муха чуткой собакой улеглась:
ах, Евдокия, Боже, подумать, Боже мой,
семь лет прошло, и что же, ты вновь передо мной,
лет семь уже пропаже, и столько лет спустя
нашлась пропажа та же, не дома, а в гостях!
Она ее узнала… Но кто кого узнал?
Вам мало для финала? Тогда еще финал:
веселые такие, сидели вчетвером,
а пятой Евдокия сосала с нами ром.

Я прачка, я склоняюсь над большою стиркой,
вся в мыльных пузырях и медных звонах,
вся в пыльных пустырях, чужих резонах,
в материи озонных зонах, с дыркой.
Материя стирается под звук клаксона,
под скрип тележный сохнет над распятьем,
под всхлип мятежный королевским платьем
на голом короле сидит условно.
Я старая швея, я золотою нитью
заштопаю разруху и разрывы ткани,
зашоренному духу, заржавевшей скани,
очиститься велю по вольному наитью.
Стираются миры, все выкручены связи,
вся вымарана роль у простодушной прачки,
и выключена боль шальной швеи-чудачки,
я снова посреди живой воды и грязи.
Я рыба-существо в горючей пене,
горячая слеза в глазу незрячем,
найдем Е, М, в квадрате С и снова спрячем,
я глыба-вещество в могучем плене.

Отворилось мое сиротство,
отворились земные жилы,
и родство пламенело, как сходство,
и все милые были живы.
Отворилось-отроковилось
неувечное вечное детство,
и душе, скроенной на вырост,
разрешили в него глядеться.
Допустили робкую нежность,
растопили хрупкую наледь,
зазвенела, разбившись, нежить,
разрешили вечную память.
Посреди промежуточных станций,
возле звезд, где озонные грозы,
забродила душа в пространстве,
пролились отворенные слезы.
И Кому и о Ком рыдала,
разбудить опасаясь мужа,
подоткнул потеплей одеяло
и к подушке прижал потуже.

Святая ночь прошла. Светает.
Родился мальчик в Вифлееме,
не в фимиаме, не в елее
взошла звезда его простая.
Был содержателен и тонок,
владея знанием предельным,
пророк, поэт, провидец, гений,
а сам еще полуребенок.
Что знаем мы о нем? Скрижали,
воспоминанья и молитвы.
Какие внутренние ритмы
вели его и разрушали?
Меж Пушкиным – святое имя,
и Лермонтовым – святый Боже,
чуть старше или чуть моложе,
он был бы свой между своими.
Записок нам он не оставил,
за ним другие записали,
и только след его печали
в элои, элои!.. савахвани?..

Светает. Ночь прошла святая.
Малыш родился в Вифлееме,
и в фимиаме, и в елее,
и про распятие не знает.

Прилепляется Главный Конструктор к кромешной Земле
и качает ее, как младенчика, денно и нощно,
посылая Божественный импульс любовно и мощно,
и сверкающий сыплется снег, прирожденный зиме.

В закромах наверху мириады плодов и зерна,
и овечий источник, и ясли для белых овечек,
и младенчик средь звезд, как смешной и нагой человечек,
как игрушка для силы, природа которой черна.

Уединенный странный кварк
ведет себя, как тот чудак,
меж физиками так и сяк
снует, невидимый босяк.
От ядерной удрав зимы
и опасаясь кутерьмы,
глядит на нас из полной тьмы,
то знает, что не знаем мы.
Он знает, как хотеть и мочь,
как запулить наш шарик прочь
и в дикий вакуум сволочь
и этот день, и эту ночь.
Уединенный странный кварк,
нам подает секретный знак:
с утра на головенку квак —
чтоб ты опомнился, дурак.
От бедных физиков торчит,
их пеплом им в висок стучит
и говорит себе в ночи:
таись, скрывайся и молчи.
Во всемогуществе его
не отворится ничего.
Уединенное чело
глядит на тайное число.