Яннис Рицос - Камни. Повторения. Решетка (отрывки)

Зачем добивались мы золотого руна? Еще одно испытание,
возможно, самое страшное; Симплегады [4] Мифические скалы, которые плавали у входа в Понт, сдвигались и раздвигались, расплющивая корабли. , убийства;
в Мизии отставший Геракл и его ослепительный мальчик — Гилас, потонувший в источнике;
кормовое весло сломалось, и другого не будет, и не будет отдыха.
Колхида. Эет [5] Царь Колхиды, отец Медеи, который не хотел отдавать аргонавтам золотое руно. . Медея. Медный бык. Чудотворное зелье и бесполезность борьбы. И Апсирт [6] Брат Медеи, которого убили Ясон и Медея; разрубив его тело на части, они бросали их в море, чтобы отвлечь преследователей от аргонавтов. —
по кусочкам
его подбирает отец из моря.
И это руно…
уже достигнута цель, и свежайший страх: как бы смертные или боги
у тебя не украли твою добычу; если держишь руно в руке,
его золотая шерсть освещает ночи твои, если держишь руно на плече, его золотая шерсть освещает тебя
целиком,
ты — мишень и для тех, и для этих: никакой возможности
спрятаться в тень, чтоб остаться в своем ничтожном углу, обнажиться, и быть,
и существовать.
Но чем была бы наша бедная жизнь без этой золотой (как мы все
говорим) пытки?

Тростинка дырявая так хороша: она дарит нам звуки прекрасные,
голос колодца и ветра, которого нам не хватает. В этом
выдохе — «ах» — утешение наше, восторг и улыбка.
Но тот, кто дует в тростинку, становится некрасивым: щеки его надуваются,
глаза его уменьшаются; оклик любви — он предназначен другим,
других одаряют любовью, которую просит флейтист.
И тогда, в припадке отчаяния, он швыряет тростинку в глубокую воду:
озирается — нет никого. Наклоняется над колодцем и рассматривает себя,
свое лицо одинокое, флейтой изрезанное лицо, которое в глубине вздрагивает, сверкая,
как нож.

Газеты: титулы, титулы, смерти., рождения, войны, бракосочетания,
смерти,
именно это мы читали и в прошлом году. И там чемоданчик
с хирургическим инструментом, длинный мраморный стол: другой, зеленый, для биллиарда.
Красавец мальчик с подносом подслушивает за дверью.
Учебная анатомия, тоскливая. Постоянство. Напрасный гнев.
Перед ночью восходит в небе пробуравленная луна. Льнут облака
к холмам.
Старые трубочисты сидят на длинных скамейках общественного сада, притихшие старики, страдающие бронхитом, пенсионеры.
«Черная дыра, — они говорят,—
черная дыра — этот мир». Тихие. Кашель у них. Незлобивые.
Анализ сажи, разложение, синтез черного. Напротив зажигается за шторами свет. Маленькая девочка играет
на фортепьяно.

Господа, заходите, сказал он. Вы не причините мне беспокойства;
смотрите все; нечего мне скрывать.
Тут спальня, тут кабинет, тут столовая. Тут? Старый чердак с барахлом.
Все, господа, стареет, стареет и заполняет жилье, все стареет, стареет и,
господа, стареет так быстро. Это? Наперсток, его надевала мама.
Это? Мамина лампа, мамин зонтик; она очень меня любила.
А этот фальшивый паспорт? Заграничная дребедень? Грязное
полотенце?
Эти билеты в театр? Порванная рубашка? Кровавые пятна?
И этот снимок? Его, да, в женской шляпке с цветами,
фото надписано неизвестному человеку, и почерк его.
Кто положил это сюда? Кто положил это сюда? Кто положил
это сюда?

«Непреодолимо, — говорит он, — непреложно». Он совсем не испуган,
скорей, успокоен. Завязывает свой галстук на горле. Смотрит
в зеркало.
Игральные карты рассыпаны на полу. «Это не смерть, — он сказал, — это меньше».
Закрылась кофейня, где мы встречаемся.
Вывеску сняли, ее унесли в кладовую,
свалили среди облезлых дверей, решеток, сломанных ставней.
На вывеске было: «Кофейня БЕСЕДА». Эта чашка, нарисованная в правом углу,
дымилась очень похоже, казалось, что пахнет кофе. Красивой вывеске положен конец,
беседе положен конец; теперь не разговаривает никто; лишь нечто подобное:
«Непреложно», — говорит, и так тихо, словно должен утешить того, кто уже скончался.

Труд закончен в назначенный срок. Он доволен толщиной,
точностью букв, объемом, порядком, свободой. И внезапно он спохватился:
«назначенный срок»? — а, собственно, кем? — им самим? — кто он сам? — и зачем?
Он поднялся по лестнице сгорбившись, обратился к зеркалу в коридоре
и в него заглянул в надежде, что встретит то самое юношеское лицо — накануне,
до воплощения замыслов (лицо такое красивое, это он
помнил!),
в позапрошлом году? в прошлом? вчера? Этот чужой человек, стоящий напротив, —
он кто? эта угрюмая личность со стиснутыми
зубами,
с притворной улыбкой, этот тип, подражающий какому-то юноше, такому красивому, что,
конечно, он был и обязательно должен быть. Пустая, слепящая белизна, у него побелело в глазах —
острый запах асбеста, и краски, и свежего дерева.