Иосиф Бродский: Blues. Törnfallet. A Song. То My daughter

Похоже, пора переехать за реку.
Годы несносны, пока идут.
Нью-Джерси манит меня серным заревом.
Зелены деньги, а не растут.

Заберу свой диван и другую мебель.
Но что мне делать с видом в окне?
Я будто женат на нем в самом деле.
Зелены деньги на черном дне.

Тело-то знает, куда оно катится.
Молишься именно что душой,
Пусть даже сверху — одна Люфтганза.
Зелены деньги, а я седой.

Восемнадцать лет был мой адрес — Манхэттен,
и вдруг — привет — подскочила цена.
Хозяин жулик, маман его к хеттам!
Эх, доллар зелен, да кровь красна.

Придется перебираться в Нью-Джерси:
с этого берега — прямо на тот.
Там серный дым и какие-то черти.
Эх, доллар зелен — жаль, не растет!

Возьму свой диван, посередке примятый,
но как я оставлю вид из окна?
Мы с ним уже почти что женаты.
Эх, доллар зелен — тоска черна.

Тело, в общем, не ропщет, маршрут освоен.
Лишь душа с мольбою глядит туда,
где Бог пролетает, а может, «Боинг».
Эх, доллар зелен, башка седа.

There is a meadow in Sweden
where I lie smitten,
eyes stained with clouds’
white ins and outs.

And about that meadow
roams my widow
plaiting a clover
wreath for her lover.

I took her in marriage
in a granite parish.
The snow lent her whiteness,
a pine was a witness.

She’d swim in the oval
lake whose opal
mirror, framed by bracken,
felt happy broken.

And at night the stubborn
sun of her auburn
hair shone from my pillow
at post and pillar.

Now in the distance
I hear her descant.
She sings «Blue Swallow»,
but I can’t follow.

The evening shadow
robs the meadow
of width and color.
It’s getting colder.

As I lie dying
here, I’m eyeing
stars. Here’s Venus;
no one between us.

В Швеции луг зеленый.
Там я лежу сраженный,
следя одними белками
за облачными завитками.

И, по лугу ступая,
вдова моя молодая,
любимому на венок
клевер рвет из-под ног.

Мы обвенчались скрытно,
здесь, в приходе гранитном.
Снег фату ее создал,
вместо свидетелей — сосны.

В папоротниковой раме
зеркало, где вечерами
плескалась она. Овал
опаловым отливал.

А нашим ночам светило
волос золотых светило
с подушки моей измятой,
мотаясь туда-обратно.

Теперь вдали, как сквозь
вату, я слышу: она напевает
«Ласточку» на лугу.
Но подпеть не могу.

Сумрак вечерний, вязкий
скрадывает краски.
Луг в темноту уходит
и подступает холод.

Умирая, я вижу звезды.
Они всё ближе.
Венера светит сквозь тьму.
Прочие — ни к чему.

У шведского луга
мне стало туго,
и плывет в белках
вода в облаках.

По лугу кружится
моя вдовица;
хахалю сплела
из клевера удила.

Мы стали парой
в часовне старой.
Снег дал нам ясность,
был дружкой ясень.

За ней покорный
овал озерный,
зеркальный, пресный,
был счастлив треснуть.

С моей постели
ее блестели
власы златые
на все четыре.

Неподалеку
ее высокий
напев про лето,
но песня спета.

Вечерняя темень
в широкие тени
краски украла.
Похолодало.

Взгляд, угасая,
впер в небеса я.
Венера в небе;
один я с нею.

Швеции посередине
Лежу в луговине,
Слежу краешком зренья
Облачное круженье.

Вдовушку манит север —
Оборвала весь клевер:
— Будет тебе веночек,
Миленький мой дружочек.

…Как нас венчали зори
Там, в гранитном соборе,
Свадебной лентой снежной,
Сосен речью мятежной.

Озера лик овальный,
Зеркала блик хрустальный,
Ты и волны, и блеск опала —
Трещина зазияла.

Каждой полночью черной
Огненно и упорно
Рыжее солнце твое светило —
И прибавлялась сила.

Голос твой глуше, тише.
Слушаю и не слышу
Звуки «Ласточки синей»
За звуковой пустыней.

Вечерние тени
Крадут цвета, измеренья.
Там, где цвело лугов убранство, —
Ледяное пространство