Анатолий Штейгер - Мертвое «да»

Он часто видит сны и, замирая весь,
В передрассветном сне, в особенности тонком,
Встречает снова тех, кто был когда-то здесь,
Тех, кто его любил, когда он был ребенком.

Во сне и наяву, с собой наедине,
Он долгий счет ведет ошибкам и потерям.
Да, я был виноват… Да, по моей вине…
Как мало любим мы! Как скупо нежность мерим.

Две барышни в высоком шарабане,
Верхом за ними двое панычей.
Всё как в наивно-бытовом романе,
Минувший век до самых мелочей.

И не найти удачней декораций:
Дворянский дом на склоне у реки,
Студент с начала самого «вакаций»,
Фруктовый сад, покосы, мужики.

Но в чём-то всё же скрытая подделка
И вечный страх, что двинется сейчас
По циферблату роковая стрелка…
Уж двадцать лет она щадила нас.

Вечером выйдем гулять по меже.
Сторож внезапно возникнет из мрака.
Спросит огня. Мы закурим. Уже
Осень вблизи дожидается знака.

Ночью иначе звучат голоса,
Глухо и даже немного тревожно.
Каждая пауза четверть часа…
Можно о многом сказать односложно.

Речь про дожди, урожай, молотьбу,
(Сдержанно, чинно, ответы — вопросы),
Речь про крестьянскую боль и судьбу…
Лиц не видать. Огонёк папиросы.

Красный, тревожный, ночной огонёк.
Запах полыни и мокрой овчины.
Терпкая грусть — очень русский порок.
Грусть без какой-либо ясной причины.

Лес вдали стоит уже немой.
Легкий сумрак. Очень низко тучи.
Я не знаю, что опять со мной.
Быть беде… И скоро. Неминучей.

От костра идет широкий дым.
Пастушонок охватил колени.
Он молчит. Мы часто с ним сидим.
Тихий вечер в поле предосенний.

Мягкий профиль русского лица.
Пастушка зовут, как в сказке — Ваней,
Так сидеть бы с Ваней без конца.
Не забыть мне наших с ним молчаний.

Дома будут речи про войну,
Уберечь уже не может чудо…
На рассвете все же я засну.
Буду спать тревожно, чутко, худо.

Не откроют на окнах ставней,
Печи жарко не будут топиться.
И мечте нашей, очень давней,
Не судьба уж теперь воплотиться.

Первый раз Рождество в усадьбе.
Пантелей, наряжённый медведем.
И гаданья (о нашей свадьбе?),
На которую мы, вот, не едем…

И трещали б морозы грозно,
И метель завывала бы жутко…
Я об этом мечтал серьёзно…
Жизнь решила — нелепая шутка.

За 30 лет, прожитых в этом мире,
Ты мог понять (и примириться мог),
Что счастья нет, что 2х2=4,
А остальное — трусость и подлог…

За ложь, что нам рассказывала нянька,
Не раз, не два мы разбивали лоб.
Но зашатавшись с горя, ванька-встанька
Опять встает, — и так по самый гроб.

Душа давным-давно окаменела,
Но ведь живут годами без души,
Пока еще не износилось тело
И легкие и сердце хороши.

Слезы… Но едкие взрослые слезы.
Розы… Но в общем бывают ведь розы —
В Ницце и всюду есть множество роз.

Слезы и розы… Но только без позы,
Трезво, бесцельно и очень всерьез.

Не до стихов… Здесь слишком много слез,
В безумном и несчастном мире этом.
Здесь круглый год стоградусный мороз:
Зимою, осенью, весною, летом.

Здесь должен прозой говорить всерьез
Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом.

Вряд ли это лишь воображенье:
Сквозь бессонницу и темноту
Вспоминаю каждое движенье,
Каждый жест и каждую черту…
Папиросу вечную во рту…

Глупо, смешно и тяжко
Помнить годами вздор:
Синюю эту рубашку,
Синий ее узор.
Ворот ее нараспашку.
Пояс. На поясе пряжку.