Филарет Чернов: Темный круг

1

Когда я впервые прочитал стихотворение, завершающееся только что приведенными строфами, стихотворение, подписанное неведомым именем «Филарет Чернов», — острой мыслью пронзила меня радостная надежда:

— Может быть, он!

Не он ли тот, пришедший, наконец, из небытия в литературу большой человек, которого ждет-не дождется нынешняя наша поэзия, истомленная, изможденная, умученная за последние годы стихотворствующей «золотой молодежью»? Журналы, толстые и тощие, альманахи и альманашки, затем и иные газеты, отводящие для пущей важности «под литературу» праздничные свои столбцы — все они переполнились поэтическими именами, чрезвычайно известными по звуку и ничего не говорящими по существу. Знаете ли вы, о чем тоскуют, пред чем бунтуют, чего взыскуют Георгий Иванов, или О. Мандельштам, или Рюрик Ивнев, или Владимир Эльснер, или М. Долинов? Из-за чего ликуют они, или из-за чего плачут? О чем молчат? О чем не спят?

Вы не уверены даже, подлинные ли это люди, волнуемые жизнью и волнующие ее, или один какой— то равнодушный, механический «псевдоним», отвечающий на рыночный «спрос» журналов поэтическим «предложением» под разными именами? Но и фантастику таких подозрений отвергает прозаический факт: они, оказывается, существуют. В Петрограде свил себе гнездо своеобразный кружок литературных щеголей, эстетствующих молодых людей, среди которых чрезвычайно модным почитается:

— Писать стихи, как Валерий Брюсов…

Или как Блок, или как Гумилев, Северянин и даже еще меньшие «мэтры»… Таким образом и наслоился в столице тот круг поэтической «золотой молодежи», которая в нутряную, лохматую, достоевски-мучительную, но и достоевски-великую русскую литературу внесла специфически ей свойственный вопрос:

— О наружности.

Насчет «приличной наружности». Или, как она это для литературной вежливости называет: о форме. Суть, дух, мессианство литературы — это для них, всех этих маменьких сынков новейшей литературщины, слишком тяжкая, безнадежно далекая тема. В вопросе же о «форме» — здесь они у себя, здесь им, как рыбе в воде, здесь они — более или менее Оскары Уайльды. Не умеющие, конечно, писать, как Уайльд. Но умеющие, как он, на должную высоту высунуть платочек из бокового кармана…

И вот в это время, среди опротивевшего этого маскарада — неведомая, одинокая, молодо-скорбная фигура: Филарет Чернов.

Не он ли?

2

Филарет Чернов как поэт еще очень молод, еще совсем «начинающий», независимо от своих житейских, обывательских лет. И эта его литературная юность удивительно ярко характеризуется цельностью, «безутешностью», я бы сказал, его упрямоглубокой обиды на жизнь… Душа поэта, душа грезовидца столкнулась с каменной, холодной, безгрезной действительностью, и душе мнится, что нет и не будет прощения, что она навеки уязвлена…

Одряхлевший предрассудок понукает нас почитать «пессимизм» — достоянием зрелых и даже старых лет. Правда же такова, что самые бодрые, верующие, мудровзирающие вдаль человеки — это много пожившие и много познавшие люди, старики. Самый ярый, самый боевой «пессимизм» — всегда боль молодости, впервые почуявшей железные средостения жизни, враждебную, затаившуюся среди них, жуть. Вот, почему именно «безутешность» в мрачных напевах Филарета Чернова заставляет меня видеть проступающий сквозь них розовый налет еще юной, еще несозревшей поэзии, чуять грядущие сомнения вырастающего поэта, прозревать его будущую, жизнепреодолевающую борьбу…

Так ведом, так памятен каждому из нас тот начальный творческий путь, когда казалось, что –