Коллектив авторов - Великолепная десятка - Сборник современной прозы и поэзии

место, где боль обжигает павлиньи перья,

словно горшки, на тёмных холодных гайках

и на гвоздях для фокусников нездешних…

Место, где звёзды такие в зрачках – хоть выпей!

Выпотроши до слепоты в сто взглядов

взгляд почерневший. Сядь на матрац и слушай,

как за закрытой дверью молчат драконы,

как за закрытой дверью хрипит полковник

(без переписки), как за закрытой дверью

воет река в безумие, а монашки

веру стирают в желчи офелий белых,

Слушай, салага, слушай!

Будь, как старик с верблюдом у белой башни,

будь, как старик с клюкою у белой марли,

будь, как загробный сон, – и зовёт, и пусто…

Место, где стены шершавы, и трогать – больно:

словно личинку бога… нет-нет – как будто

склизких и шерстяных переспевших кукол,

гусениц жирных, налёт с языка моллюска,

кости зачахших тут дуриков, или крошку

Но смотри, дурашка, – какие звёзды

в этом яру!

В этой яме.

В пенатах боли,

лунной тоски и лимонной слезы на вздохах.

В той, что на П… – для гипюровых сумасшедших,

тех, что приходят в дождь вопреки прогнозам,

тех, что уходят в дождь, вопреки надеждам,

в место, где птицы светятся чем-то вечным,

Шершью

Зажигается свет – словно узкая лента бикини

меж загара от солнца, закала от ржавчины стали

и желтинки психозной на теле грустящей планеты…

Наблюдатель печали, вот – фильм.

Вот – безадресный домик.

Вот – окно, в темноту говорящее вслух о потере

черепашки Тепло.

Вот – стакан, что осушен, как топи

притрущобных болот.

Вот и профиль на сгорбленной шторе,

что, как скальп, развевается.

И порастрёпанный звук…

Это усики времени – шершшшшью – шуршат по бумаге,

будто бабочка – в лампочке из лепестков незабудок,

в одинокой каюте склерозной (от боли) путаны,

продававшей свой свет, как цукини – на площади Рынок

(и следы от исчадий, вбирающих злыми губами

этот свет, вместе с маслом желальным и дохлым салатом,

оставались на коже, как след от бельишка пытальный

на потрёпанных бёдрах и кремовых терпких заплатах

В соломинку серую память

тянут белые псы (что туманом предутренним плачут),

тянут жёлтую память в соломинку томные барсы

в клетке хилой грудины, и тянут в соломинку двери

А в комнату тихо

опадают на пол сухоцветия звёздочных маков,

и круженье земли опадает, как кружево листьев

Будто усики времени – бабочки в лампочках треплют

обгоревшей мечтой.

Как индейцы, крадутся вполтени

побывавшие некогда здесь сумасшедшие предки,

проскользнувшие здесь неумелые тёплые гости.

И теперь здесь – немыслимо тихо, до боли склерозно

Но только пока есть мерцание света,

в нём рождаются роем мошки времена и планеты

и живут параллельно к вот этой несчастной, и снятся,

и лелеют её в своих странных бесформенных снишках,

словно странного зверя по тихому имени Шершью,

что щекочет планету, как время щекочет его…

Фабрика света

… когда-то люди шили мифы про

людей, счастливей их… Но нитки рвались,

и люди оголялись, как земля – от солнца,

И билась жилка ветра у окна,

и чистотелом свет скользил по телу,

и опадал на тени на полу

Двух инфузорий-туфелек полёт,

двух шёлкопрядов танец из стежочков,

двух паутинок листик (лист-ковчег),

плывущий в сны, в которых из воды

рубашки шьют, смиряющие сны,

и паруса шьют (как убийц – для штилей),

и шьют любовь, как дело – беднякам, —

никчемную,

сиротскую,

примеришь – лопнет (плоско, не по шву),

намылишь – треснет (яблочным зигзагом),

уронишь – засверкает, как луна

Все фабрики, все бурсы белых рыб

(крылатых, с сонной «А» на сандалетах),

все радуги из зингеров цветных,

с клювастым синим в центре (видишь – клюв?),

стучат и строчат (слышишь этот гром?) —

для миллионов, выжженных в пещерах,

для глины и кувшинов, что в ребре

лелеют глину,