Сергей Рафалович - Пленная Воля

Мы в небесах искали Бога,
но выси тщетно обошли
и неизведанной дорогой
пронзаем глубину земли.

Как дуло темное орудий,
безмолвствует подземный ход,
но вихрометный промелькнет
дракон, которым правят люди.

И каждый миг неудержимей
он в глубину вонзает путь,
чтоб из жерла когда-нибудь
загрохотать в огне и дыме.

Скользит безглавая змея,
и разноцветно блещут очи.
Как хвост, двойная колея
протянута от ночи к ночи.

Мерцают робкие огни,
прельщают тихие привалы.
И снова — стены и провалы
и миги — долгие, как дни.

Мы связаны одним движеньем,
мгновенностью одной живем
и чуть намеченным сближеньем
осуществленья не найдем.

А мимо, рядом бесконечным,
как темнота и глубина,
огнеживые письмена
проносятся в мельканьи встречном.

Все чаще думаю о том,
что незаслуженны щедроты
моей судьбы, и что потом —
когда-нибудь — ее расчеты,

еще непонятые мной,
безжалостным возмездьем станут.
Но шествую в грозу и зной,
и соблазнен и не обманут.

И не за то придется мне,
я убежден, нести расплату,
что радуюсь наедине —
без зависти — врагу и брату;

но лишь за то, что встретил вас
и полюбил, не рассуждая,
когда в предсумеречный час
клонилась голова седая,

но лишь за то, что вы могли
ответствовать любовью краткой,
мне не уйти с лица земли,
не расплатившись без остатка.

Я верю в вас, но вам не верю,
есть вера, но доверья нет.
Приемля дар, предвижу я потерю,
обету вняв, предчувствую запрет.

Прекрасны вы, а люди зрячи,
и ваша юность любит лесть.
Для женщины соблазн сильнейший есть,
чем поцелуй безмолвный и горячий.

Любовью верной вам я мил,
но кто не любит — вам нужнее.
Когда-нибудь в умышленной затее
забудетесь — и вдруг не хватит сил.

От случая зависеть — жутко,
и в страхе жить — невмоготу.
Заране хоронить свою мечту,
поверьте мне, совсем плохая шутка.

Какой безрадостный удел
несчастным в счастье быть, и даже…
Но нет! Пусть Баратынский вам доскажет
не то, что я вам досказать хотел.

Далеко до любимой,
Далеко — не дойти.
Но ведут, как до Рима,
к ней одной все пути.

Мимолетные встречи —
то улыбка, то взгляд,
то походка, то плечи, —
лишь о ней говорят.

Каждый миг оживает,
что пережито с ней.
В этом гулком трамвае
улыбнулась нежней.

В кабачке мне сказала, —
где сижу я сейчас:
«Вы едите так мало,
что стесняюсь при вас».

А полуночью темной,
на скамейке лесной,
о любви вероломной
говорила со мной.

В галерее картинной
вечно мню, что она,
то грешна, то невинна,
вдруг сойдет с полотна.

Ей поет долговязый
в Abbaye de Theleme.
И о ней все рассказы
и стихи всех поэм.

Далеко до любимой,
далеко — не дойти.
Но огонь негасимый
озаряет пути.

И паломником ныне
обхожу, не спеша,
все места, где святыни
воздвигала душа.

Еще хранит постель чужая
следы недавно близких тел,
еще растаять не успел,
душистый май опережая,
твой нежно-пряный аромат,
еще по-прежнему измят
диван, где льнули мы друг к другу,
и медленно скользя по кругу
стенных часов, еще стрела
за цифру «семь» не перешла
и отмечает час разлуки, —
и вот уж нет ни в чем поруки,
нет доказательств, ни улик,
что явью был прошедший миг.
Бесстыдно бережных касаний
в руке раскрытой нет следа,
и вновь утерян навсегда
и запах твой и вкус лобзаний.
Речей слепительный узор
рассыпался как пепел серый.
И тщетно ищет робкий взор
в ответных взглядах — прежней веры.
Как далеки мы, как чужды,
как все в тебе необычайно.
Опять в бездонные пруды
влечет волнующая тайна.
Пленивший только что рассказ
уже припомнить не умею,
и завтра будешь ты моею
опять как будто в первый раз.

Довольно праздных слов и суетных волнений,
унылых подвигов, бесплодных сожалений,
лукавых вымыслов, пленяющих умы:
удела лучшего заслуживаем мы.
Но как рабы, закованные в цепи,
влача ярмо, позорное вдвойне,
лишаемся по собственной вине
раскинутых вкруг нас великолепий.
Не видят очи, и не внемлет слух,
в душе немой безрадостно потух
очаг заглохший чуткого прозренья,
и к тайнописи мирооткровенья
волшебный ключ утратили сердца.
И стоит ли вся мудрость мудреца,
смиренье инока, искусство полководца,
певцов прославленных нелживый дар —
тех незаметных и безличных чар,
чья прелесть тайная не мыслью познается?
На что нам гордое сознанье первородства,
на что привычка хмурого господства,
наследье царское и царские права,
когда кругом пленительно жива
бесправная, безвластная природа,
и мысли властные, и властные слова —
лишь тучи легкие в лазури небосвода?
Алтарь лелеемый, как памятник былого,
собой самим развенчанный кумир —
достойна жизнь, достойны мы иного:
забвенья сладкого и погруженья в мир
сосредоточенно-немого.