Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Чистый час речной прохлады.
Влажный запах камышовый
проникает за ограды…
Тихий час речной прохлады.

Конь уносит в ночь поэта…
Сон сиреневого цвета!

А душа моя томится —
так тревожно и дурманно
душу бередит душица…
И душа моя томится.

Конь уносит в ночь поэта…
Сон сиреневого цвета!

Золотыми стали плесы…
За последним вздохом солнца
сон нисходит на откосы…
Золотыми стали плесы…

Сон сиреневого цвета
над вечернею тропою!
Конь уносит в ночь поэта…
Сон сиреневого цвета!

Зеленушка моя!
Солнце ушло в ночные края!

Сосняк на вакате —
страна колдовская —
из горьких объятий
речку не выпускает.
Там, где хвоя густая,
живет зеленушка моя.

Зеленушка моя,
солнце ушло в ночные края!

Дыхание бриза
печально и чисто;
солнце — радужной ризой
над сосною смолистой.
Час ленивый и мглистый,
о зеленушка моя!

Зеленушка моя,
солнце ушло в ночные края!

Час тишины великой,
спокойствия и забвенья;
сердце творит молитву,
сжимаясь от умиленья.
Внезапно — о, наважденье! —
поет зеленушка моя.

Зеленушка моя,
солнце ушло в ночные края!

Всколыхнула округу.
— Ветер околдовала? —
Изумленному лугу
счастья наобещала…
Мальва — слезинкой малой;
лист — зеленушка моя.

Зеленушка моя!
Солнце ушло в ночные края!

Люблю зеленый берег с деревьями на кромке,
где солнце заблудилось и кажется вечерним
и смутные раздумья, душевные потемки,
плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.
К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?
В реке звезда плеснула, и путь ее неведом…
Задумчив соловей… Печаль помолодела,
и в горечи улыбка мерцает первоцветом.

Этой смутной порой, когда воздух темнеет,
задыхается сердце и рвется на волю…
Лег туман, отзвонили, звезда леденеет
над почтовой каретой семичасовою…
А закат, колокольня и ветви над домом
наполняются смыслом забытым и странным,
словно я заблудился в саду незнакомом,
как ребенок во сне, и смешался с туманом.
Развернется карета, застонут вагоны
и потянутся вдаль… если есть еще дали!..
Я стою одиноко и завороженно,
не достигший отчизны паломник печали.

Холодные радуги в зарослях сада,
размокшие листья в затопленной яме,
и сонный ручей под дождем листопада,
и черные бабочки над пустырями…

Больная трава на развалинах давних,
на старых могилах, на мусорных кучах,
фасады на север и плесень на ставнях,
агония роз, и доныне пахучих…

Тоска о несбыточном, о непонятном,
о том, что исчезло, да вряд ли и было,
и темные знаки на небе закатном,
и тот, кому горько, и та, что забыла…

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.

И в саду, золотом от вечернего света,
птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,
а прохладные волны приморского ветра
доносили из цирка плакучую медь…

И еще до того, как возник безымянно
и застыл во мне горечью привкус беды,
я любил, соловьенок, в безлюдье тумана
затихание мира и голос воды.

Чем он был изначально, твой напев соловьиный, —
родником, или розой, или ранней звездою?
Вспомни, лунная птица, — за какой луговиной
он поил первоцветы водой золотою?

И твои ль это в небе самоцветные трели?
Или бог в тебе плачет, что ни миг — сиротливей?
Или сам не припомнишь, у какого апреля
ты украл, соловей, свои звезды в разливе?